– Как же ты мог, Дмитрий, как мог!

Первый урок труда

Дело давнее: был у нас в пятой образцовой железнодорожной школе преподаватель труда, бывший кавалерист буденовского полка Андрей Платонович, которого все мы, тогдашние пятиклассники, запросто называли «дядей Андреем», чем он явно гордился перед другими педагогами. Был он до начала гражданской войны отменным краснодеревщиком, но с той поры, как махновская пуля прострелила ему около локтевого сустава руку и она перестала сгибаться, с обжитой профессией пришлось расстаться, и он поступил на работу в школу, то есть стал «шкрабом», как тогда сокращенно именовали школьных работников. Небольшого росточка, широколицый, плечистый, с лицом в суровых складках, заставляющих думать, что это человек мрачный и необщительный. На самом деле дядя Андрей таковым никогда в своей жизни не был. Он на нас нередко ворчал, но ворчал по-доброму, а поругивал всегда жалеючи.

– Шалунов люблю, – хрипловатым голосом курильщика провозглашал иной раз дядя Андрей, – но только тех, у каких шутки не злые, а добрые. Кто других этими шутками не оскорбляет. – О своем пребывании на педагогическом поприще Андрей Платонович высказывался весьма недвусмысленно. Сгибая в локте свою изувеченную руку насколько это ему позволяла былая рана, он говорил: – Чего только не делал этой рукой: и беляков рубал, и дорогие буфеты и шифоньеры лаком отделывал, а вот ныне на старости лет детишек, вас, белобрысых, учить заставили. А какой с меня педагог, – и разводил горестно руками.

Но отзываясь подобным образом о своих педагогических возможностях, Андрей Платонович явно обкрадывал сам себя. Да, он не имел в ту пору понятия о том, кто такой был Шекспир и от чего по его воле Отелло загубил Дездемону, не читал «Войны и мира», а о Льве Толстом выражался весьма кратко: «Ах, это тот барин, который учил людей прощать всем обиды и говорил, что если тебе дали в правое ухо, так подставляй левое. Эх, если бы послужил он у нашего командира эскадрона Наливайко, сразу бы забыл ту свою философию!»

И все же дядя Андрей, наш всеобщий любимец, был великим педагогом, которому втихомолку завидовали многие из наших школьных наставников. Если он начинал говорить либо о своем полуголодном детстве, когда попал в подмастерья и каждый мастер был вправе послать его за водкой или наградить пинком, либо о кавалерийских атаках и о том, как буденовцы рубили белых и брали город за городом, продвигаясь на юг, мы окружали его плотной стайкой и слушали как завороженные. Но не только об одном героическом умел образно повествовать наш учитель по труду. Он до смерти был влюблен в свое столярное дело и требовал этого от нас.

– Мошкарики, да вы что, – обращался он к нам отнюдь непедагогично. – Да какой человек может не любить дерево! Мыслима ли без дерева жизнь, я вас спрашиваю? Ведь каждое дерево, оно тоже свою душу имеет, и эта душа чистая, как молитва. Возьмите осину, это дерево сухое, строгое, как иной нелюдимый человек, который про себя как бы живет. А березка, она ласкунья, нежная и тонкая, тонкая словно песня. Дуб, он силу от природы в себя вобрал и от человека силы потребует, когда его обрабатывать начнешь, стало быть. Настоящий столяр с каждым деревом должен научиться по-своему разговаривать, вот что, мошкарики мои милые. Научишься дерево уважать и оно тебя слушаться будет.

Помню, на первом практическом уроке труда, когда весь наш класс с шумом и гомоном заполнил просторную столярную мастерскую, дядя Андрей поставил меня к верстаку и сказал:

– Вот тебе кусок самой обыкновенной шершавой доски. А мне надо, чтобы ты ее в божеский вид привел, сделал материалом, из которого можно уже что-то мастерить. Значит, как я вас всех и учил мошкариков, сначала пройдись шершебелем, потом почище уже рубаночком и, наконец, фуганком малость пополируй. Ясно?

– Ясно! – воскликнул я и ревностно приступил к делу.

Минут через двадцать дядя Андрей подошел ко мне снова, вынул из верстака доску и, прищурив глаз, посмотрел на ее верх.

– Здесь ты, браток, оставил много лишнего. Надо подравнять. Чтобы успеть к перемене все закончить, возьми-ка лучше снова шершебель и пройдись вот тут и тут.

Желая угодить своему наставнику, я работал так, что пот с меня шел градом. Когда до звонка оставались две-три минуты, дядя Андрей подошел к верстаку, во второй раз вынул доску, поднял над своей головой и вдруг вместе со всем классом оглушительно захохотал:

– Ах, бисов сын, что же ты наделал. Я же сказал – подравнять, а ты всю доску в стружки превратил.

Я поглядел на свою работу и ахнул, потому что от всей доски едва ли осталась даже ее пятая часть.

С тех пор прошло много лет. Но, вспоминая добрейшего буденовского ветерана дядю Андрея и этот злополучный дебют, невольно думаю, не так ли порой начинает гибнуть замысел любого изобретения, проекта, произведения, когда его равняют неумелые эксперты, консультанты, редакторы!

Прощай ринг

– Тише, товарищи! – полный человек в песочного цвета костюме, с едва заметной бледной клеткой, с розовыми щечками и волной каштановых вьющихся волос постучал замысловато раскрашенной авторучкой об открытую бутылку боржоми, из которой выходили пузырьки, и обвел взглядом восьмерых членов тренерского совета и худенького юношу с забинтованной рукой в синем свитере с белой каемкой на воротнике. – Так как будем решать? Обстановка архикритическая. Победа в последнем бою нужна нам как воздух. Тогда мы увезем на Родину кубок. – Он с надеждой посмотрел на скромно потупившегося юношу и, понизив голос, вкрадчиво продолжал: – Нас постигла огорчительная неудача. Сережа Горшков, одержав победу в полуфинале, повредил руку. Ту самую руку, которой наносит в поединке свой завершающий коронный удар. Врачи сделали все, что могли. Будем откровенны. Кроме него победить из нашей сборной Суареса никто не сможет. Решающий поединок завтра. Так как?

В распахнутые окна врывалась разноязычная речь спортсменов и зрителей, покинувших зал соревнований на перерыв, голубое, без единого облачка небо обдавало землю нестерпимым зноем: с ним не в силах были бороться лопасти двух вентиляторов, бешено вращающиеся под низким потолком. Восемь членов тренерского совета были похожи на восемь богов, решающих быть или не быть мирозданию. Над столом затруднительное молчание, головы лысеющие, седые, увенчанные модными пышными прическами.

– Так как? – с улыбкой повторил человек в песочном костюме и строгим холодным взглядом скользнул по лицам.

– Что прогнозируют врачи? – не поднимая головы, спросил пожилой тренер с узким, не поддающимся загару лицом в суровых глубоких складках. – Есть ли надежда, Олег Викторович, что оставшиеся сутки отдыха что-то изменят?

Полные губы председательствующего сложились в улыбку.

– Дорогой Михал Михалыч, – неопределенно развел он руками. – Врачи не маги, но будем считать, что время лучший целитель. Кажется, со времен Авицены признано полагать, что это так. – Но высокий седой тренер вскочил с несвойственной его пожилому возрасту стремительностью и гневно возразил:

– Да при чем тут Авицена! Привыкли мы покрываться афоризмами, а здесь судьба человека решается. Да, да, не кубка, а человека. У Сергея громадное будущее, он, не исключено, станет первой перчаткой страны, самого Клея может победить в перспективе, а если мы его завтра выпустим на ринг, то еще одна травма, и судьба его будет решена совсем по-другому. И вообще я не понимаю! – вдруг сорвался седой тренер. – Не понимаю, что происходит! Ведь человеческий организм не бесконечен, он имеет свои ограничители. А мы из него пытаемся порой выжать даже невозможное, как будто бы это реактивный самолет, которому можно все увеличивать и увеличивать скорость, либо космический корабль, способный на бесчисленные витки.

Розовые щеки председательствующего сначала побелели, а потом лицо его покрыла волна бурого цвета.