– Бог послал нам дочь властителя Кукейноса, – сказал он своим друзьям. – Скорее в Ригу. Епископ Альберт ждет нас.

Спастись удалось одному Мирошке. Он и принес в город страшную весть.

А через день вернулся из Пскова князь Вячка, веселый, шумный, привез княжне подарок – маленького бурого медвежонка, умеющего бить в бубен. Добронега, вся в черном, вышла князю навстречу с поникшей головой, припала к походному стремени, заплакала.

Вячка, не сходя с коня, с недоумением глянул на княгиню:

– Почему ты плачешь, Добронега? Княгиня стала на колени в горячий от солнца, сыпучий песок.

– Далеко ты летал, князь, как чайка за море. Прости, если сможешь… Беда пришла в твой дом, беда великая. Нет твоей перепелочки ясноглазой.

– Где Софья?! – побледнев, вскрикнул Вячка. В мгновение ока он соскочил с коня, обеими руками взял княгиню за плечи, повернул ее заплаканное лицо к себе.

– У меченосцев… в Риге, – прошептала княгиня.

– Эх ты! – Вячка оттолкнул от себя жену, и она упала на спину. – Не сберегла… Эх ты!

Он выхватил меч, глубоко, по самую крестовину рукояти, всадил его в песок.

На несколько дней словно онемел Кукейнос. Даже церковный колокол звучал слабо и неуверенно. Челядницы в тереме переговаривались шепотом.

Однажды под вечер бесшумно опустился подъемный мост и двое всадников в черных дорожных плащах, без оружия, если не считать кордов, засунутых за голенища сапог, отправились в сторону Риги. Лесная тьма поглотила их сразу же за Кукейносом. Тучи огромным серым щитом закрывали все небо. Пошел дождь, сначала мелкий, как маковые зерна, потом все чаще, гуще, и вскоре море воды обрушилось на лес, на болота, на всадников, нещадно подгонявших колючими шпорами своих коней.

– Скорее, – только одно слово повторял передний всадник, врезаясь в мрак, в дождь. Спутник его молчал, сосредоточенно закусив мокрый рыжеватый ус. Это были Вячка и Холодок, и спешили они к епископу Альберту.

Глава четвертая

(часть I)

В Риге, на площади перед церковью святого Петра, разыгрывалась мистерия. Епископ Альберт со всем своим капитулом сидел в просторной крытой галерее возле церковной стены. Рядом с ним сидели граф Генрих из Штумпенгаузена, граф Кона из Изенбурга, много рыцарей-пилигримов из Вестфалии и Саксонии, а также родной брат епископа Ротмар, который до прибытия в Ливонию был монахом Зегебергского монастыря под Бременом.

Уже трех своих братьев – Германа, Энгельберта и Ротмара – привез Альберт в Ригу. Род Буксвагенов твердой ногой ступил на землю Ливонии, землю пресвятой девы. Удача пока сопутствовала братьям. Все это, безусловно, шло от щедрот божьих, от неустанных молитв, с которыми Алейдис фон Буксваген, почтенная их матушка, обращалась к богу, выпрашивая у него счастья для своих беспокойных сыновей.

На мистерию Альберт пригласил и самых первых христиан из местных жителей. Это были почти столетние Ила и Виэца из Икескалы. Их крестил еще сам Мейнард, апостол Ливонии. Седоголовые, сухонькие, сморщенные, они сидели рядом, как два яблока, прихваченные неожиданным морозцем.

Не забыл епископ и верных рижской церкви старейшин ливов и земгалов. Самым видным и самым богатым среди них был Каупа из турайдских ливов. Рослый, с копной густых волос и твердым взглядом серых усталых глаз, Каупа первым из местной знати стал на сторону римской церкви, добровольно отдал сына заложником в Тевтонию. Вместе с монахом Теодерихом Каупа ездил к папе Иннокентию III в Рим и получил от наместника бога сто золотых за верную службу церкви, а епископу Альберту привез подарок от папы – Библию, писанную рукой святого Григория.

Были среди приглашенной ливской и земгальской знати христиане и язычники. В первую очередь для некрещеных язычников ставил Альберт мистерию – хотел посеять в слепых душах евангельское семя.

Мистерию играли рыцари из епископской дружины, монахи Динамюндского монастыря и монастыря святой девы Марии, рижские купцы и ремесленники. Были показаны сцены из войн Давида, Гедеона и лицемерного царя иудейского Ирода.

– Восславьте бога, – сказал актерам епископ.

– Восславим, святой отец, – дружно ответили актеры.

Перед самым началом мистерии лив Каупа спросил у Альберта:

– Святой отец, правда ли, что в христианском раю нет тьмы?

– Нет, – улыбнулся одними уголками губ епископ.

– Только свет? Только день? – допытывался Каупа. – А хорошо ли это – жить без тьмы?

Теперь Каупа во все глаза глядел на бой Гедеонова войска с филистимлянами. Воины Гедеона были в тяжелых металлических латах, высоких блестящих шлемах, украшенных яркими павлиньими перьями. Они кололи врагов трезубцами и мечами, накинув на свои жертвы сплетенные из медной проволоки сети. У филистимлян были только веревочные пращи, в которые они закладывали камни. Гедеоновы воины, а они символизировали мощь римской церкви, уничтожили филистимлян, как стадо диких зверей. Альберт был доволен мистерией.

– Генрих, – подозвал он молодого светловолосого клирика, переводившего ливам слова Гедеона и его воинов с латыни на местный язык. Клирик подбежал к креслу, в котором сидел епископ, склонил в легком поклоне голову:

– Слушаю, монсиньор.

Красивое белое лицо его покрылось ярким девичьим румянцем. «Юность – счастливая пора», – подумал епископ, которому было уже под пятьдесят.

– Генрих, сын мой, – сказал он клирику, – мистерия идет прекрасно. Я рад за наших актеров и очень рад за тебя.

– Благодарю, монсиньор, – вспыхнул Генрих.

– Когда закончится мистерия и наши гости, ливы и земгалы, покинут Ригу, зайди ко мне.

– Обязательно зайду, монсиньор, – еще раз поклонился Генрих.

Генриху было двадцать лет. В шестнадцатилетнем возрасте епископ Альберт привез его из Бремена в Ригу, чтобы посвятить в сан пастыря и дать ему церковный приход. Но священником можно стать лишь по исполнении двадцати одного года. Еще год, и Генрих, его любимый Генрих наденет сутану и понесет в эти дикие края негасимый свет проповеди ради Иисуса Христа и его любимой матери, пресвятой девы Марии.

«Хорошим будет пастырем, – думал Альберт, любуясь стройной фигурой Генриха, вслушиваясь, как разговаривает он с ливами и земгалами. – Я не ошибся, я не мог ошибиться. Этот юноша с течением времени станет ценным бриллиантом в короне рижской церкви».

Все, что делал в своей жизни епископ Альберт, он делал не спеша, хорошенько обдумав и взвесив возможные результаты того, что должно произойти. Когда его, бременского каноника, решили посвятить в рижские епископы, он испросил себе на обдумывание три дня, долго советовался с матерью, братьями. Он знал, что до него на Двине несли крест римской церкви Мейнард и Бертольд, епископы-неудачники, как мысленно называл их он. Оба лежат в мраморных гробницах в Икескальской церкви. Одной ногой ступили они на двинский берег, другая нога – пока что в Варяжском море. Он, епископ Альберт, ступит на эту землю двумя ногами, твердо ступит, врастет в нее.

Посвящение его в епископы совпало со смертью папы римского Целестина III. Папа мучительно отдавал богу душу, не хотел умирать. Четыре дня лежал без движения, без единого слова, только глаза горели, как жар. И все-таки погасли глаза, и в окружении всей римской курии один из кардиналов священной коллегии встал перед его телом, трижды легонько постучал по лбу серебряным молоточком, трижды спросил: «Ты спишь?» Ответа не было, и папу Целестина объявили покойником, а на его место кардиналы избрали папой Иннокентия III и вручили ему символ папской власти, которым издревле считается тройная корона, или тиара. И сразу же неведомый до того миру Иннокентий стал единоначальником католической церкви, а еще епископом Рима, викарием Иисуса Христа, преемником князя апостолов, верховным священником католической церкви, патриархом западным, примасом итальянским, митрополитом-архиепископом римским, рабом рабов божьих. С его согласия, с его благословения и поехал Альберт в Ливонию, взял в руки меч духовный.