«Дай боже, чтобы она поняла меня, – молилась Добронега, поглядывая на маленькую светловолосую головку падчерицы. – Я буду ей доброй матерью. Вячка очень любит ее, и если увидит, что дочь переменилась ко мне, поняла меня, будет счастлив. А счастье Вячки – мое счастье».

– Почему ты не моя мама? – спросила однажды Софья у Добронеги, когда они гуляли по двору терема.

– Я твоя мама, Софьюшка. Я люблю тебя, – тихо ответила Добронега и почувствовала, как горячо загорелись щеки.

– Нет. Ты моя новая мама. А почему ты не княгиня Звенислава?

– Я княгиня Добронега. Разве я виновата, что твоя мама умерла?

– Не виновата, – немного подумав, глянула на мачеху пронзительно-синими глазами Софья. – Моя мама была красивее тебя.

Жизнь тем временем шла своим чередом. Что было жизни до того, любит или не любит Софья Добронегу? Вставали над теремом, надо всем городом огромные темные тучи. Огненный меч молний разрубал их на куски. Все затихало, тревожно затаившись, потом с Двины, с речного простора, подкрадывался ветер. Он был сначала ласковым, мягким зверьком, все выглядывал, все обнюхивал. Потом начинал своевольничать, озоровать, буянить – там челядницу за платок дернет, там пустой жбан, стоящий в раскрытом окне светлицы, опрокинет… Отлетал ветер, и вот уже на крыльце терема меленько стучал дождь…

Добронега любила дожди, а этим летом они шли очень часто.

Под густой шум дождя раскрывала Добронега окна терема, смотрела, как танцуют светлые струйки, как распластывается трава под их ударами, как разноцветные брызги рассыпаются во все стороны от гладких досок крыльца.

Вячка почти все время проводил в разъездах – мчался с дружиной к эстам, ездил к литовцам, курам и земгалам, гостил в Пскове и Новгороде. И всюду уговаривал местных князей и старейшин выступить против тевтонов. Одна была у него заветная мечта – сбросить тевтонов в Варяжское море.

Добронега грустила без Вячки. Да что сделаешь? Глаза видали, что выбирали. Еще до замужества слышала она от людей и от отца, Рогволода Свислочского, о гордом неуступчивом характере Вячки, о его смелости и воинственности. Шептуха, гадавшая ей перед свадьбой на топленом воске и на богемском зеркале, сказала: «Как тур, смелый и остророгий, муж твой будет. Часто спать тебе одной на холодном одре, княжна».

«Один у меня муж. Как одно у меня тело и одна жизнь», – часто думала Добронега, особенно в дни, когда князь Вячка с дружиной исчезал на несколько седмиц и ей приходилось оставаться в тереме одной. Вслушиваясь в суровый гул лесов, обступавших со всех сторон Кукейнос и готовых, казалось, поглотить его, навеки похоронить в своих недрах, молодая княгиня чувствовала, как сжимает сердце тревога. Тогда она зажигала свечки перед иконами и молилась долго и страстно. На меже дня и ночи, когда светлеет небо и души предков возвращаются в свои могилы, она наконец засыпала. Но сон был тяжелый, черный от печали. Снились болота, они засасывали Вячку, зловещие вороны выклевывали глаза его коню Печенегу.

Вячка любил ее, и она это знала. Женщину не обманешь. Есть у женщины таинственный внутренний голос, который может до поры до времени спать, убаюканный мужской лаской и вниманием, быть беззаботным, как весенний мотылек или ручеек, но стоит мужчине в слове, движении, жесте хоть чуть-чуть стать холоднее, суше, дать почувствовать, что он разочаровался в избраннице или устал от нее, как голос этот начинает бить во все колокола женской души – тревога! тревога! тревога! И тогда тихая женщина становится яростной львицей, смелой орлицей.

Однажды осенью, глядя в окно терема, Добронега грустно сказала:

– Листва облетает с деревьев… Дождь… Холод… Вон тот кленик был такой красивый вчера. Листья светились на солнце, как золотые. А сегодня…

Она поморщилась, передернула плечами. Вячка, который наутро собирался отправиться с дружиной к князю Владимиру Полоцкому, обнял жену, прижал ее к груди и спросил:

– А ты бы хотела, чтобы на деревьях всегда листья были?

– Хотела и хочу, – улыбнулась Добронега. – С листьями дерево живое, теплое…

Вячка крепко поцеловал ее, а под утро, когда она крепко спала, повел дружину к Полоцку. Грустная проснулась Добронега, невеселая. Снова одиночество, молчаливые слуги, огромный неуютный терем, серые осенние тучи над ним. Чуть не плача, подошла она к окну и вскрикнула от удивления – на кленике, о котором она вчера говорила Вячке, была листва! Добронега стремглав выскочила из терема, подбежала к деревцу и глазам своим не поверила – тоненькими серебряными проволочками к кленовым веточкам были прикручены, привязаны красивые листочки, выкованные из железа, меди, а на самом верху – из чистого золота и серебра. Налетел ветерок, всколыхнул листочки, и они затрепетали, тоненько запели.

«Вячка! – задохнулась от нежности и благодарности Добронега. – Муж мой любимый!»

А дни текли, как течет вода в Двине. Вячкины листочки, так Добронега назвала про себя необыкновенное одеяние клена, звенели на дереве. Обмывал их дождь, играл с ними ночной ветер… Птицы слетались на деревце, и однажды Добронега увидела, как любопытная лесная синичка вспорхнула на ветку и осторожно, пугливо клюнула золотой листок.

Да как-то Вячка, вернувшийся с далекой дороги, с недоумением спросил у Добронеги:

– Где это листья с нашего клена?

– Какие листья? – словно не поняв, о чем речь, удивилась княгиня. – Ах, ты о тех, что висели на деревце? Я велела их снять. Лежат в сундуке, в том, что подарил мне князь Всеволод из Герцике. Если хочешь, я покажу тебе.

– Не надо, – остановил жену Вячка. – Зачем же ты приказала снять листья?

– Их могли украсть с дерева челядины или смерды из окрестных весей.

– Но я велел Холодку сторожить дерево. Днем и ночью. Зачем ты сказала снять листья, Добронега?

В голосе Вячки зазвучали суровые нотки. Так он еще никогда не говорил с Добронегой. Однако молодая княгиня нисколько не испугалась этой суровости, с вызовом глянула на мужа.

– Мне нужен ты, а не эти листья!

– Добронегушка, – взял ее за руки Вячка, – что с тобой, хозяюшка моя золотая?

– Ты все время на коне, в седле. Я уже и не верю, что у меня есть муж. Я стану столетней бабкой в твоем Кукейносе, а ты так и будешь ездить к своим эстам, к семигалам, к жемайтам… Боже мой, куда ты только не ездишь?! Зачем, зачем тебе все это?

Она глянула на мужа с мукой в глазах, с отчаянием.

– Я хочу не пустить тевтонов на Двину, в наш край, – тихо, но твердо ответил Вячка.

– Разве ты один живешь на Двине? Зачем тебе, князь мой, все взваливать на свои плечи? Ты же совсем забросил свои борти, пашни, свои леса, свой терем. Счастье земное в том, чтоб муж жил с женой, чтоб зерно в мягкую землю бросал.

– Правильно говоришь, – согласился Вячка. – Но пойми, в грозное время привел нас бог на этот свет, на эту землю. Надо жертвовать, жертвовать многим, чтобы завтрашние люди мирно жили на нашей земле.

– Завтрашние люди, – горько усмехнулась Добронега, – что им будет до нас? Они тебя, князь, и не вспомнят.

– Неправда. Когда-нибудь вспомнят. Должны вспомнить, ведь добро не забывается. У тех, кто забывает добро, кто забывает родителей, предков, бог иссушает сердца, и это уже не люди, а болотный тростник. Нельзя забывать свой род, свою землю, свой язык. Прости меня, моя золотая княгинюшка, но иным я быть не могу.

Он попытался обнять Добронегу, но она, упершись руками ему в грудь, сказала:

– Я не из тех, что привязывают мужчин к своей юбке, делают их прирученными соколами. Ты орел, князь мой. А вольный орел мух не ловит. Орел обязан под высокими облаками парить, но оттуда, со своей высоты, глянь на жену свою, пойми, как тяжело ей.

Она заплакала и пошла в свою опочивальню. Шла под неровным тревожным светом факелов, постоянно горевших в тереме, и Вячке, который глядел ей вслед, было жаль, нестерпимо жаль ее. Жена казалась ему чайкой с перебитым крылом…

Молодая княгиня решительно взялась за хозяйство, за терем, пришедший в запустение после смерти Звениславы. Нескольких челядинов и челядниц выгнала из Кукейноса в загородную княжескую усадьбу, других велела строго наказать лозой, чтобы не ленились, для князя своего больше старались. Свечи для комнат и мясо для кухни, вино для дружинников и домотканое полотно для холопов – все проходило теперь через руки Добронеги.