Выдолбили из толстого дубового ствола гроб, и под покровом ночи самые храбрые из мужчин, среди них и Яков, взяли покойника, положили в гроб, как в челн, и отдали волнам Свислочи, сказав: «Вода дает, вода берет».

Мирошка, затаившись на полатях, никак не мог заснуть. Давно заснули отец с матерью; похныкав, как обычно, заснули братик Доможир и сестричка Текля, а он, лежа в ночной тиши, снова и снова вспоминал лицо старика, каким он его увидел с Яковом. Зеленая муха, которая ползла по щеке покойника, безотвязно мелькала в глазах, и, как он ни зажмуривался, как ни ворочался с боку на бок, не было от нее спасения. «Неужели я тоже умру? – думал мальчик. – Неужели и меня когда-нибудь засыплют землей? Как же это? Я же так люблю маму и отца, и Доможира, и Теклю. И стрыя Якова люблю. Люблю слушать говорливые волны Свислочи и Березины, гомон леса весной и осенью. Люблю на дождь смотреть. Если дятлы сильно стучат, будет дождь. Сыч кричит по ночам тоже на дождь. Я все это знаю, от отца знаю. Так неужели я умру?»

С трепетом в душе, с острым чувством страха и таким же острым любопытством он обращался в мыслях к тому, кто держит в своих руках все живое, кто дает и отбирает жизнь, кому молится мать. «Сделай, чтобы мы все жили и никогда не умирали, – просил он. – Сделай, чтобы душа прадеда, которую я сегодня нечаянно покалечил, не прокляла меня. Если ты все можешь, заведи дикую виру в топь, в болото, в песок-плывун, чтобы она не нашла дорогу в Горелую Весь».

Мирошка начал уже было засыпать, уже и мысли его обрывались, путались в голове, как паутина под свежим ветром. Но вдруг снаружи послышались шаги, легкие, быстрые. «Это Яков возвращается из леса, оттуда, где отдавали реке покойника», – сразу же оживился Мирошка. Он торопливо, но бесшумно спустился с полатей, откинул дубовый засов и вышел под ночное небо. Путь Перуна сиял над Горелой Весью. Обступая со всех сторон, шумел лес.

– Стрый, – тихо позвал Мирошка, – Яков! И вдруг ему стало так страшно, что мороз по спине пробежал и показалось: волосы встали дыбом и начали тоненько потрескивать на голове. Он понял, что это не Яков, что Яков еще на реке, а в трех-четырех саженях от него темнеют немые фигуры чужих людей, будто привидения встали из древних, заросших дерном курганов. Мирошка хотел вскрикнуть, рвануться назад, в хату, но неодолимая слабость сковала ноги, приклеила их к земле.

– Бери мальчишку, – чуть слышно прозвучал старческий голос, и Мирошке накинули на голову что-то мягкое, холодное, плотное (наверное, мешок), подняли на плечо и понесли, как волк овцу. Все произошло мгновенно, не успел он и глазом моргнуть.

– Принесем требу дикой вире, и она пожалеет весь, – донесся до Мирошки все тот же голос.

Так вот что хотят с ним сделать?! Затянут его в глубь леса, к лесному богу, там убьют и его кровью помажут сухие уста деревянному идолу. А где же настоящий бог, небесный бог, почему он не приходит на помощь?

– Скорей, скорей, – торопил того, кто нес Мирошку, все тот же омерзительный голос.

Мирошка через мешок со всем отчаянием, со всей злостью впился зубами в чужое ненавистное плечо, крутнулся телом. Сила, изгнанная из него страхом, снова вернулась.

Незнакомец ойкнул от боли, Мирошка с мешком на голове плюхнулся наземь. Он мгновенно вскочил на ноги, содрал мешок и закричал пронзительно, истошно:

– Мама! Яков!

И бросился во тьму, на миг опередив злые страшные руки, готовые снова схватить его.

– Держи мальца! – закричал старик, и Мирошке показалось, что это был голос Гнездилы.

Да разве можно было удержать Мирошку! Как на крыльях мчался он к родной хате, стрела из лука не смогла бы догнать его. Добежал, долетел до дома, ввалился в низкую дверь и на пороге столкнулся с матерью.

– Мама! – только и крикнул Мирошка, и земля поплыла у него из-под ног, опрокинулся, почернел серебряный Путь Перуна и погас, будто и не было его на небе.

Долго болел Мирошка. Черная лихорадка поселилась в нем. Ни травами, ни заговором, ни святой водой нельзя было ее выгнать. И никто не знал, что будет с ним, – ведь не дано человеку знать свой удел. Рыбы попадают в невод, птицы запутываются в тенетах, сыновья человеческие становятся жертвой своих весен и зим. Тот, кто родился, должен умереть. Таков нерушимый закон природы, но Мирошке было всего десять солнцеворотов. И однажды он почувствовал, как снова наливаются силой руки и ноги, как глаза, привыкшие к полумраку, пытаются глянуть за горизонт, вобрать в себя солнечные лучи, ночные звезды.

– Сынок, – счастливыми слезами заплакала мать, – а мы уже думали, что ты могилой пахнешь. Живи, сынок.

И крепко поцеловала Мирошку.

За время болезни мальчика в Горелую Весь приезжал княжеский вирник со своим помощником. Стали они на постой к бортнику Червону. И заплатила весь дикую виру, ибо, как говорится в уставах князей свислочских, «в их земле, в их верви голова лежала». Кроме того, заплатили смерды за красную рану тридцать гривен и за синюю рану пятнадцать гривен. А еще дала весь вирнику и помощнику его еды на всю седмицу: семь ведер солоду, сыру, хлеба – сколько могут съесть, кур по две в день, овса для четырех коней, и рыбы великое множество, и меду. Чесали затылки смерды.

Зима уже хозяйничала в пуще, когда Мирошка поднялся на ноги. Ядреный мороз сковал землю. Снег завалил все дороги, все самые узкие тропинки. Плохо стало зверью большому и малому – земля уже не могла укрыть их следы. Медведи, накопив жиру за лето, укладывались спать. Волки бегали стаями, в которых верховодили лютые голодные волчицы.

Мать сидела за прялкой возле маленького, закованного прозрачным льдом окошка и пела:

Мирошке не терпелось узнать, где находится тот двор, где можно увидеть те горы, брусы, столбы и котлы. Но мать сказала только:

– Так моя бабка пела.

Пришел Яков, весело улыбнулся Мирошке, скинул с плеча молодую убитую косулю. У косули были красивые маслянисто-темные глаза.

– На Звонком берегу подстрелил, – похвалился Яков. – Идем, Мирошка, покажу тебе что-то.

Мирошка надел толстую коричневую свитку, шапку-ушанку из волчьего меха, поршни с теплыми портянками натянул на ноги.

Зима выбелила Горелую Весь. Все вокруг было застлано снегом, да каким – пушистым, мягким, невесомым! Если присмотреться, снег был соткан из малюсеньких белых звездочек. Мирошка брал эти звездочки на ладонь, и на теплой ладони они потихоньку начинали плавать, как свиной жир на разогретой сковороде, а потом исчезали – только блестящая капелька воды оставалась от них.

– Я тебе конек сделал, – сообщил Яков. – Хороший конек, костяной. Из бычьей кости выточил. На Свислочи будем кататься, там уже лед пластом лежит.

Мирошка с радостью схватил конек, прикрутил его к ноге воловьими жилами. Так и побежал к речке по снегу с коньком на правой ноге.

В месте слияния Свислочи и Березины нашли место, где почти не было снега, и Мирошка, оттолкнувшись левой ногой, ездил на коньке от берега к берегу, вырезая на льду запутанные узоры. Яков лепил снежки и бросал ими в Мирошку. Весело и жарко было обоим.

Вдруг на крутом берегу Березины, густо засыпанном снегом, Мирошка заметил тонкую струйку дыма. Он остановился, пригляделся внимательнее. Дым выходил будто бы из-под земли, из какой-то высоко поднятой над рекой норы, издалека казавшейся маленькой черной точкой.

– Что там такое? – удивленно спросил Мирошка у Якова.

– Дым.

– Я вижу, что дым. А кто там и что жжет?