Слышу треск, мягкий, нежный, словно кто-то за моей спиной ломает еловую веточку. Оборачиваюсь, направляю туда фонарь и вижу, как маленькие дверцы, врезанные в голую стену, слегка приоткрываются. Я одним прыжком приближаюсь к дверкам, одним рывком распахиваю их настежь и оказываюсь в начале темного туннеля, настолько низкого, что я должен нагнуть голову, чтобы сделать дальше хоть шаг. Тьма коридорчика поглощает свет фонаря, но все же в самом его конце мне удается разглядеть еще одни двери, такие же низкие, как и эти, которые минуту назад отворил ветер. Наверняка ветер. И сейчас мне еще кажется, что я слышу его гаснущий шелест. Конечно же, ветер!..

Я вытираю лоб, потом кричу. В глубине низенького коридорчика распахиваются дверцы.

III. «ОН СДЕЛАЛ ЭТО В БАШНЕ…»

1

— Еще раз, шеф? — спрашивает доктор Куницки, его левая бровь насмешливо подрагивает.

Я отстраняю стакан. Хватит. Спирт огоньком бежит в груди. Домбал тоже с трудом сдерживает усмешку, затем склоняется над трупом немца, нарочито показывая, что его совершенно не интересует мое состояние. Он перекидывается с Куницким замечаниями относительно особенности трупных пятен, пересыпает тальк из одной баночки в другую, в общем, держит себя так, как будто меня не существует вовсе.

Я спрашиваю, посылали ли за Фричем.

— Да. А вы не хотите еще раз допросить девушку?

— Пусть идет спать.

— Вы думаете, сегодня хоть кто-либо уснет? — говорит Куницки. — Наш Бакула сидит у проигрывателя.

— Это хорошо. Это просто замечательно!.. А что касается истории с дверцами, то я еще раз повторяю, что их открыл ветер. Самый обыкновенный ветер. Сквозняк шел из верхнего холла. Он сначала захлопнул первые дверцы, потом отворил вторые — в конце низкого коридорчика. И больше ничего не было. Это можно проверить. Сейчас мы так и сделаем.

Домбал с Куницким наклоняются над трупом.

— Зачем? — отвечает через некоторое время Домбал. — И так ясно, что ветер. В таких старых развалинах всегда бывают ужасные сквозняки.

Я выхожу. Слышу, как они хохочут. Пожалуй, есть над чем.

Наверное, в салон, где меня ждет Герман Фрич, я вхожу с очень грозным видом.

Маленький человечек, очки в железной оправе на остреньком носике. Забился в кресло у камина, но тут же вскакивает при моем появлении и, вытянув руки по швам, рапортует:

«Герман Фрич».

— Сядьте, Фрич. Вы говорите по-польски?

— Немного говорю, но плохо, — отвечает, стоя по стойке «смирно», сторож Колбацкого замка.

— В таком случае будем разговаривать по-немецки. Садитесь, Фрич.

Он сидит, напряженно выпрямившись, будто ждет, что вот-вот получит выговор от вышестоящего лица.

— Яволь, герр гауптман. Я скажу вам все, что вы только пожелаете узнать. И прошу прощения за свою дочь. Она очень нервная, ведь еще совсем молодая…

— Да, Фрич, ваша дочь очень нервная особа. И выглядит не особенно здоровой. Зато у вас чудесный вид, Фрич. Вас ничего не беспокоит?

Он отрицательно мотает головой, а лицо его приобретает недоуменно-глупое выражение. Потом он говорит, что со времени войны ничем не болел и никогда себя так хорошо не чувствовал, как сейчас. Если бы его беспокоило здоровье, то, может, он и решился бы выехать в Германию, но поскольку со здоровьем ему повезло, то он предпочитает остаться здесь, в Польше, и работать на своем старом месте. Больше он ничего от жизни не хочет. Ему посчастливилось, он живым и невредимым вернулся с войны, хотя и пришлось побывать и в излучине Дона, и на Курской дуге, и под Будапештом, и пережить поморское отступление. У него есть дочь, которая скоро окончит техникум, станет зоотехником и выйдет замуж. У него будут внуки и польская пенсия. Можно ли чего-либо еще хотеть от жизни, герр гауптман?

— Вам потрясающе везет, Фрич, — отвечаю я.

Сторож снимает очки в проволочной оправе и протирает стекла. Его высохшие пальцы постукивают, как бамбуковые палочки. Фрич улыбается своим мыслям, которые он только что высказал вслух, откровенно и верноподданно. Играет как по нотам в давно известном мне стиле: «Я маленький человек, никуда свой нос не сую, и заботы ваши меня не касаются…»

— Фрич, как давно вы были знакомы с Арнимом фон Кольбатцем?

— Герр гауптман, это как раз и есть самое странное: я совсем его не знал. Тогда как прежде я знал их всех, всех Кольбатцев. Начиная от старшего барона фон Кольбатца, который в двадцать третьем передал замок государству и погиб во время войны от бомбы в Ганновере.

— А убитого, здесь убитого, вы не знали?

— Нет. Не знал. Оказывается, он был сыном того самого старшего господина барона, который погиб от американской бомбы в Ганновере. Так он назвал себя и даже показал мне фотографию господина барона. Вы представляете, герр гауптман, на этой фотографии есть и мой дедушка, Франц Фрич. Господин барон соизволил сфотографироваться вместе с моим дедушкой в двадцать третьем году, когда дедушке уже было восемьдесят три года. Он сфотографировался с господином бароном за месяц до своей смерти. О! Посмотрите, вот эта фотография. Он мне ее оставил на память.

— Что вы говорите, Фрич!.. Однако, меня интересует убитый, а не ваш дедушка и не старый барон.

— Меня тоже. Поскольку я их всех знал с детства, а этого совсем не знал. Мои предки служили здесь более ста лет. Еще отец моего деда начал служить в Колбацком замке, когда в 1814 году, после битвы при Ватерлоо, вернулся сюда вместе с господином бароном Каспаром фон Кольбатцем. Но лучше других знал всех господ баронов мой дед. Он даже присутствовал при том, что совершил господин Харт в башне, — вы знаете, о чем я говорю, герр гауптман? Можно мне закурить? Я всегда курю после ужина.

Сторож вытаскивает из кармана трубку, кисет и ждет разрешения.

— Фрич, давайте вернемся к нашему покойнику.

— Но я как раз и говорю, что он сделал это в башне вскоре после того, как мой дед впервые его увидел. Мой дед участвовал во франко-прусской войне, но говорил, что даже там ничего подобного не наблюдал. Вы знаете, герр гауптман, что господин барон был повешен за ноги, а сердце его пронзила пуля?

— Послушайте, Фрич, о чем вы говорите?

— О башне. Поляки сейчас очень интересуются башней. Один раз даже специально приезжала экскурсия из Познани. Я слышал, что собираются поставить памятник там, на дюнах. Но вас не это интересует, вам другое надо, я знаю. Милиция такими делами не занимается. Что касается покойного, этого, который умер здесь, у камина, то мне известно очень немного. Я его совсем не знал, что самое странное.

— Нужно уведомить семью, Фрич. Поэтому я и спрашиваю, давно ли вы с ним знакомы?

— У него не было семьи. Я уже говорил вам, что его отец погиб от американской бомбы в Ганновере. Покойный был последним из рода Кольбатцев.

— Что ж, тем лучше, Фрич.

— Вот именно, герр гауптман. Я сразу подумал, что будет меньше хлопот. К тому же раз и навсегда прекратятся в Колбацком замке те неприятности, которым положил начало господин капитан Харт. Если говорить о господине Иоганне фон Кольбатце, то он, по крайней мере, сам повесился в башне, а господин капитан Харт, который был немножко… того…

— Сумасшедший?

— Вроде. Господин барон Каспар фон Кольбатц сказал как-то, что он, наверное, уродился в тех поляков, от которых, если говорить между нами, и происходит весь род Кольбатцев. Хартман, или фрау Анна, портрет которой вы здесь видите, родом из Мерсебурга, а господин Матеуш был поляком. Только они стыдились или боялись об этом говорить. Немец есть немец… Мой дедушка, тот все помнил, не то что я. Но мой дедушка не был на Курской дуге. Мой дедушка помнил все. Даже тот день, когда явился господин капитан Харт. Ему тогда было двадцать лет.

Я прерываю Фрича, так как от карусели его беспорядочных воспоминаний у меня начинает кружиться голова.

— Полегоньку, Фрич, не все сразу, О каком годе идет речь? О тысяча восемьсот семидесятом?