— А опричь всего, — раздался звучный бас, — норовят обмануть, мошенники. В сукнах недомер, в соли недовес. Товар худой, гнилье к нам везут. Только и судись с ними, будто других делов нету. Поперек дороги нам Ганза встала.

Все обернулись. На другом конце стола стоял иванский староста Никита Михайлов.

— Правда твоя! — снова зашумело купечество. — В Любеке навалом соль куда дешевле брать.

— Будем на своих судах заморские товары возить. Сколь к нам кораблей немецких с товаром приходит, столь и наших к ним.

Обождав, пока купцы успокоились, Олег Труфанович продолжал:

— Оружие, зелье, другое, что для войны надобно, немецкие купцы не везут, говорят: римский папеж запрет наложил. А грабить наших купцов — на то есть папское благословение? Попробуй сунься в море — судно ограбят, а тебя враз живота лишат. Сколько народа разбойным делом промышляет, счету нет! Порядки свои завели: ежели омелилось судно у берега, ты ни в судне, ни в товаре не волен — отберут и суда не сыщешь.

— А посадник да господа про то давно ведают, а пользы от того нет! — снова громыхнул Михайлов.

Младший Амосов движением руки остановил Михайлова:

— Не кончил я… Господа[16] всю власть взяла. Золотые кушаки тайно от народа дела решают. Голодный сейчас народ — что уж лучше у своих, русских, хлеба купить? Нет, не то им надобно. Московских купцов ни за что в Торжке загубили, с ливонцами дружбу ведут, литовскому князю посулы дают. Разгневается великий князь, закроет заставы, не только с товаром — и пустому не пройти.

Олег Труфанович остановился передохнуть. Молчания никто не нарушал. Купцы сидели смирно и согласно кивали головами.

— Это не все. Золотые кушаки сейчас думу думают, как бы ряду[17] с Ганзою учинить. По той ряде пять лет ни одно судно новгородцев в заморье не выйдет, на том крест целовать хотят. А немецкие купцы за то хлеб привезти обещают.

— Не будет этого! — неожиданно хлопнул кулаком о стол старший Амосов. — Отцы наши, деды, прадеды на такой грамоте креста не целовали, и мы не будем!.. — От гнева его голос дрожал. — В разор пойду, а чести русской позорить не дам! Морская дорога божья — никто закрыть не может.

Тут купцы не выдержали — все разом повскакали с мест и закричали:

— Прав Амосов! Мы все за тобой! Не дадим морскую дорогу закрыть, не дадим!..

Кузьма Терентьев тщетно пытался унять разбушевавшихся гостей.

Неожиданно раздался громкий, настойчивый стук у крыльца. Купцы мгновенно затихли. Хозяин со свечой пошел открывать непрошеному гостю.

— Свой человек, господа купцы. Никола Воронин послал упредить: народ бунтует, кричат вече ударить. Пусть сам расскажет… Говори, Спиря, — подтолкнул хозяин гонца.

Круглолицый молодец, с короткой шеей и выпученными глазами, трудно переводил дыхание.

— Немцы у Готского двора[18] седельника Семена Федорова сгубили… Сродственники купца Салова народ собрали виру требовать, а немцы пьяные шли — да в драку. Наши гнуть их стали, они подмогу крикнули. Из Готского двора немцы вооруженные выскочили, многих посекли, а Федорова насмерть…

Купцы молча переглядывались. Натужно дышал гонец.

— То нам на руку, — нарушил молчание младший Амосов. — Самое время с господой рассчитаться.

Он на минуту задумался. Пошарив в поясе, вынул пригоршню золотых монет.

— Ты, молодец, — обратился он к парню, — собирай ребят, пусть на вече ударят. Да погорластее ребят-то, да поболе. Что прикажу — пусть кричат. Пока вот это бери, а ежели по-нашему будет, всех одарим. Да погоди, — удержал гонца за рукав Амосов. — Грамоту хозяину отнесешь.

Он попросил у Терентьева небольшой отрезок бересты и костяной палочкой стал быстро чертить угловатые буквы.

— Смотри, чтобы в чужие руки не попала!.. — строго предупредил Олег Труфанович. — Ну, с богом, ступай.

Гонец мотнул головой — понял, мол. Ссыпал деньги в карман, а через минуту, дробно стуча подкованными сапогами, он скатился с крыльца и скрылся в переулке.

Когда затихли шаги посыльного, купцы вновь принялись обсуждать дела.

— Спасибо, Труфане! Трудное дело на себя берешь, — с поклоном сказал Терентьев.

Остальные купцы молча враз поклонились Амосову. Тысяцкий, подойдя к столу, высыпал все деньги из своего кошеля:

— Поможем на доброе дело, господа купцы. По очереди стали купцы подходить к столу и ссыпать деньги. Быстро выросла большая куча.

— Моих три лодьи в Холмогорах. Возьми их, — говорит кто-то.

— Моих две.

— Я четыре даю.

Главное взял на себя Труфан Федорович. На морских лодьях он задумал привезти хлеб в голодный Новгород из Дании. Из полуночных стран по студеным морям должны были пройти корабли новгородского купца. Опасен и труден был этот путь, а впереди еще тяжелый поход по рекам, через дремучие северные леса к берегам Студеного моря.

Обойтись своими силами и без помощи Ганзы накормить новгородцев, не дать кабальным договором с немцами связать свою заморскую торговлю, открыть морскую дорогу на Балтике для своих кораблей — вот что объединило новгородских купцов и заставило их вступить в борьбу с Ганзой.

Теперь хозяин и гости напряженно прислушивались. Они чего-то ждали.

Первым загудел большой колокол Софийского собора. Набатный призыв мощным гулом разливался по городу. Почти враз ударили кончанские вечевые колокола.

Но купцы не тронулись с места, они ждали главного.

Наконец забили в набат на Ярославовом дворище. Призывные звуки старинного колокола были с пеленок знакомы каждому новгородцу. Как бы уступая власть старшему, умолкли все остальные вечевые колокола, а колокол на Ярославовом дворище все звал и звал. Купцы поднялись и вышли из дома. Они спешили вовремя попасть на сборище.

Торговая сторона, где исстари собирались новгородские горожане решать свои дела, быстро заполнялась народом. Люди бежали со всех концов города, с пригородов и посадов.

У торга на Славенском конце скопилась огромная толпа. Она занимала всю площадь между церквами. Запоздавшие располагались у самого берега. Многие бежали с оружием, на случай, если придется решать вопрос силой.

«Кто собрал вече?» — спрашивали друг у друга горожане, стараясь перекричать колокольный гул и шумевшую толпу.

Над сборищем проплывали знамена: главное — Великого Новгорода — и знамена пяти великих концов города. Появились степенной посадник и тысяцкий, торопливо пробирались сквозь толпу члены господы — старые посадские и тысяцкке, перепоясанные золотыми кушаками, и за ними важно шествовали кончанские старосты.

Толпа расступилась, пропуская знать к вечевой башне. Взойдя по ступенькам на помост, посадник махнул рукой — и колокол стих. Утихла понемногу толпа. Посадник поклонился в пояс и звучным, громким голосом произнес полагающееся по старинному обычаю приветствие вечу. Поклонился и тысяцкий, поклонилась господа. Народ ждал настоящего слова.

Наступила гнетущая тишина. Было слышно, как на крыше соседнего дома ласково ворковали голуби.

— Без нашего ведома собрано вече, — начал посадник, с беспокойством косясь на застывшую толпу. — Пусть говорит тот, у кого есть дело… Я спрашиваю, кто созвал вече?

— Не бывать ряды с Ганзою! — пронзил тишину чей-то резкий голос. — Ганзейские купцы не токмо в своих городах — на русской земле наших людей губят.

Сборище вдруг сразу стало шумным.

— Убивцы, душегубцы!.. — кричали в толпе. — Привести ганзейских гусей на вече!

— Не дадим закрыть морскую дорогу! На своих кораблях повезем товары в заморье! — раздалось с другого конца. — Доколь убытки терпеть?

Посадник понял, откуда дует ветер. Он мигнул глазом дьяку, стоявшему поодаль. Тот быстро скрылся, нырнув в толпу. Старые посадники и тысяцкие, перешептываясь, с беспокойством оглядывались по сторонам.