Увидя, что единственный глаз Амосова помутнел и крупная слеза скатилась в седую бороду, новгородский архиепископ крепко обнял купца.

— Иди. Для Великого Новгорода и святой Софии подвиг твой, для всей Руси, — сказал Евфимий, широко благословляя Амосова. — Да будет тебе удача!

Старики обнялись и расцеловались.

— Труфане, да есть ли сила в тебе? — шутил архиепископ. — Знаю, годов много — скоро век живешь, Труфане!

— До века еще двадцать лет доспевать, — весело отозвался Амосов. — И сил еще хватит! — Он выпрямился, высокий, широкоплечий.

— А ведь и вправду будто молодой, — глянул на Амосова владыка.

В эту минуту Труфан Федорович услышал шум и поднял голову. Из часов, построенных, как скворечня, выпорхнула небольшая деревянная птичка и, трепеща крылышками, откуковала десять раз.

Видя удивление купца, Евфимий развеселился.

— Что, хороша вещь? — улыбаясь, спросил он. — Кузнец-замочник с Лучковой, Павел Овечка, сделал… А мне пора, — вдруг заторопился владыка.

Он вспомнил, что сегодня приемный день и прием должен начаться сейчас.

— Я пойду, Труфане, а ты здесь посиди, тебя позовут.

Когда Амосов вошел в большую красивую палату, он не узнал Евфимия.

Владыка сидел в конце большой гридни на массивном белом стуле, вырезанном из моржовой кости. Работа была необычайно красива. Стул был словно кружевной, а на тонком полотне кружева выделялись изображения воинов в полном вооружении. Стул был отделан золотом, а на спинке, по краям, высились два золотых креста на больших золотых шарах.

Архиепископ Великого Новгорода был в полном облачении. Белоснежный клобук украшал голову старика. По правую и по левую руку владыки толпились люди: по правую — черное и белое духовенство[22] а по левую — степенные посадник и тысяцкий и десятка два старых правителей в золотых кушаках.

На другом конце комнаты, вместе с Амосовым, стояли купцы, ремесленники и разные житые люди. Через всю гридню лежала бархатная зеленая дорожка.

Все стояли, один владыка сидел на своем белом стуле. Старый посадник Кузьма Овинов читал грамоту за двумя свинцовыми печатями. Окончив чтение, Овинов сказал:

— Как скажешь, владыка?

— Наказать вятичей строго, — сказал Евфимий, — пусть почитают старших. И другим неповадно будет.

Из толпы старейшин с золотыми поясами вышел боярин Роман Игнатьев и громко сказал:

— Пльсковичи потоптали старину нашу. В прошлую пятницу у вечевой башни сожгли на костре четырнадцать женок за ведьмовство, а вина их в том, что травы на потребу людей собирали, сушили и продавали. От недугов травы те. Как скажешь, владыка?

Евфимий не сразу ответил.

— Феодор, — после раздумья позвал он казначея, — пошли в Пльсков человека про то сыскать, за что женок пожгли. Пусть посадник отпишет.

— Я пять дней жду, владыка! — раздался вдруг голос рядом с Амосовым.

Труфан Федорович обернулся. Плотный, высокий человек, по обличью мореход, выступил вперед:

— Выслушай, владыка!

— Говори.

— Я двинянин, — начал мореход. — В Холмогорах подель[23] у меня, лодьи да кочи[24] заморские строю и промысел на морского зверя держу. Одна из лодей моих, с кормщиком Тимофеем Лысуном, пять годов дома не была; думал — сгибла… А в прошлом годе вернулись мореходы.

— Не дивно то… — начал было говорить стоявший подле владыки боярин.

— Постой! — сделав рукой жест, словно отстраняя боярина, перебил двинянин.

Он сделал еще шаг вперед и вынул из-за пазухи свиток пергамента:

— То не дивно, что лодьи пять годов дома не было, а дивно вот что… — И двинянин развернул пергамент.

— Ближе подь! — позвал владыка.

Двинянин шагнул еще. Теперь он держал свиток перед самыми глазами Евфимия.

— Вот здесь, — громко сказал мореход, — Матица земля, здесь река Обь, а тут человеки мангазеи живут. И зимой и летом море торосьем великим наполнено, но, ежели знаючи, тут вот рынчарой,[25] — он пальцем повел вдоль жирной черты, изображавшей берег, — можно в меженное время[26] лодьей али кочем плыть. Тут река великая, возле нее кости моржовой не счесть. Дале еще река есть, и везде моржовой кости много…

Двинянин взглянул в глаза владыке:

— Тимофей Лысун здесь впервой зимовал, кости моржовой собрал и в десять лодей не укласть. В другое лето он на восхсд солнечный той рынчарой сплыл.

— А ежели кормщик Лысун моржовой кости набрал столь, что лодье не вместить, зачем он дальше поплыл, почему домой не вернулся? — любопытно спросил Евфимий.

— Незнаемое, знать, потянуло. Да разве мореход, коли дорогу морскую в неведомые края увидел, повернет в обрат? Что ты, владыка! — удивился двинянин.

Евфимий улыбнулся.

— Ну, далее сказывай! — Видно было, что ему понравился ответ промышленника.

— Еще одно лето шел лодьей Лысун берегом, еще много малых рек и пять великих видел. А лесу стоячего нигде нет, не растет там лес. В местах этих, — двинянин вел пальцем по карте, — ежели ветры горные дуют, торосья далеко в море уносит. Везде морского зверя видимо-невидимо и заморской кости не счесть. Тут второй год зимовал Лысун. — Он показал на карту. — Следы многих людей здесь встречены, и людей Лысун видел — однако, мирные люди и наших не тронули… На третье лето Лысун снова на восход плыл. И здесь вот, — двинянин повысил голос, — кормщик в теплое море-океан вышел. А напротив этой земли другая великая земля лежит, и леса там растут всякие, словно здесь у Великого Новгорода. И реки большие есть, и наша рыба в реках живет.

Бояре и духовенство окружили промышленника, подошел и Амосов. Все с любопытством разглядывали морской чертеж.

— Кто чертеж писал? — не удержался Труфан Федорович,

— Лысун-кормщик, — ответил двинянин, — обучен сему художеству.

— Много ли людей сгибло? — спросил Евфимий, думая о чем-то.

— Один, на той земле похоронен. Носошник[27] Степан Гвоздь. Наши там часовенку поставили, избенку, да тыном всё обнесли.

Владыка выпрямился и строго оглядел собравшихся. Потом поднял глаза на расписной потолок гридни.

— Слава тебе, господи! — торжественно сказал он. — Благословил ты народ русский новыми землями, реками и морями. Покорил ты те земли вере христианской, языку русскому, а власти новгородской… Артемий Дмитриевич, — обратился владыка к посаднику, — надо клич кликнуть: сто семей новгородских охочих в те земли звать… Построй десять лодей больших заморских для божьего дела, — обратился он к двинянину. — Из десятины нашей епископ в Холмогорах тебе воздаст. Грамоту у отца Феодора возьми. А я хлеб, рыбу соленую и другое, что надобно, из своих запасов дам.

Все молча поклонились, соглашаясь с Евфимием.

— А охочие люди найдутся: не сладко новгородцам сим годом, голодно. Уж сколько народа в полуночные страны ушло…

Послышался шум в дверях. Какой-то человек в мокрой, разорванной одежде, с кровавыми отметинами на лице протолкался вперед и упал на колени перед Евфимием:

— Владыка, защити нас от хлопей наших. Суда твоего прошу!

— Встань! — ответил новгородский владыка. — Поведай, на кого суда просишь?

Человек поднялся с колен, оставив на полу лужу грязной воды.

— Степашка-кожевник, — начал он, всхлипывая, — наймит мой, схватил меня, господаря своего, и на вече поволок. На вече вопить стал на меня облыжно. Народ черный, худые вечные мужичонки[28] меня казнить порешили да, окромя того, били, кости намяли, а баба… та все в морду норовила, видишь, всего оцарапала… — Боярин громко заревел.

На него зашумели: