Киффина не снедало веселое любопытство на пороге новой жизни, его не распирала гордость от первого шага к самостоятельности. Он чувствовал себя одиноким путником в чужой и недружелюбной стране.

А потому неудивительно, что при мыслях о доме, который он покинул всего несколько часов назад и который теперь казался далеким, лризрачным и недоступным, его глаза защипало, грудь стала предательски подниматься и опускаться, и он понял, что надо дать какой-то выход эмоциям, пока они не хлынули в три ручья, сделав его посмешищем окружающих.

На свою беду, он выбрал не самый удачный способ; я именно – довольно громко засопел. Некоторое время мистер Бультон сносил это безропотно, если не считать мрачных взглядов, которые оя время от времени бросал на соседа, нервно подергиваясь на диване, но наконец его терпение, и без того истощенное сегодняшними треволнениями, лопнуло.

– Доктор Гримстон, – сказал он с вежливой непреклонностью. – Я не из тех, кто жалуется попусту, но я убедительно прошу вас вмешаться. Я был бы признателен, если бы вы посоветовали моему соседу справа либо взять себя в руки, либо плакать в платок, как это принято у всех нормальных людей. Я могу понять и простить громкое честное рыдание, но с этим сопением и пыхтением я не намерен мириться. Это даже противоестественно для столь мелкого ребенка.

– Киффин, ты плачешь? – спросил доктор.

– Н-нет, сэр, – пробормотал тот. – Я в-вроде п-просту-дился.

– Надеюсь, что так оно и есть. Я был бы огорчен узнать, что ты начинаешь новую жизнь в состоянии уныния и недовольства. В моем войске нет и не будет изменников! Я добьюсь того, чтобы в моей школе царил дух радости и единодушного согласия, даже если мне придется пороть каждого из учеников, пока меня держат ноги. Что же до тебя, Ричард Бультон, то у меня нет слов, чтобы выразить ту боль и то отвращение, что вызывает во мне твое неуемное желание пародировать своего заботливого и любящего отца. Если в самое ближайшее время я не увижу, что ты осознал недопустимость такого поведения, мое неудовольствие примет вполне осязаемые формы.

Мистер Бультон, тихо охнув, упал на сиденье. Было неприятно услышать обвинение в пародировании самого себя, особенно когда это не входит в твои намерения, но это сущие пустяки по сравнению с ужасным открытием, насколько он обманывался насчет доктора. Доктор явно не увидел, что скрывается за его внешним обликом, а значит, впереди еще ужасная сцена объяснений.

Школьники же за исключением Киффина все еще получали удовольствие от разыгрывавшегося перед их глазами спектакля, и с нетерпением ожидали новых попыток своего товарища испытывать терпение доктора.

Вскоре они были вознаграждены с лихвой. Если Поль и впрямь чего-то не переносил, то это был запах мятных леденцов. Он уволил троих младших клерков за то, что, по его мнению, из-за них контора провоняла этим отвратительным лакомством. Теперь же ненавистный запах мало-помалу стал прокрадываться в купе.

Поль посмотрел на Коггса, сидевшего напротив, и увидел, как его губы и щеки мерно движутся, а на лице написано блаженство. Похоже, Когтс и был источником запаха.

– Неужели вы поощряете нарушение вашими питомцами правил поведения в общественных местах? – спросил он гневно доктора.

– Иные из них и не нуждаются в поощрении, – ядовито заметил тот. – Но кого ты имеешь в виду?

– Если он делает это в лечебных целях, – продолжал Поль, – то должен выбрать для этого иное время и место. Если же он просто утоляет свою неумеренную любовь к сладостям, Бога ради, не позволяйте ему делать это там, где это может доставить неприятные ощущения окружающим.

– Что и кого ты имеешь в виду?

– Мальчика напротив, – сказал Поль и направил указующий перст на изумленного Коггса. – Он сосет леденец, от которого пахнет так, что поезд может сойти с рельсов.

– Это правда, Коггс? – спросил доктор страшным голосом.

После ряда неудачных попыток проглотить леденец, Коггс закашлялся и побагровел от натуги и смущения, пробормотал, что купил леденец в аптеке, считая это смягчающим обстоятельством.

– У тебя есть еще при себе эта гадость? – спросил доктор.

Медленно и неохотно Коггс вытащил из кармана три или четыре маленьких белых пакетика, каковые доктор один за другим развернул, осмотрел содержимое и выбросил в окно.

Затем он обернулся к Полю с куда более милостивым видом.

– Бультон, я тебе весьма обязан. Сильная простуда помешала мне вовремя распознать это вопиющее проявление послушания и потакания собственным слабостям. Об этом, впрочем, мы еще поговорим отдельно. Твое мужество, с которым ты, не раздумывая, изобличил скверный проступок, заслуживает всяческих похвал.

– Что вы, сэр, – отозвался Поль. – Не стоит об этом. Просто я не мог умолчать, ибо на редкость чувствителен к... – Тут он громко вскрикнул и стал тереть лодыжку. – Меня только что ударил по ноге вот этот юнец в синем галстуке, я не давал ему повода к такому обращению. Прошу вас вмешаться, сэр!

– Значит, Кокер, – молвил доктор, – ты подражаешь ослу нt только в смысле тупости и упрямства, так? Ты пускаешь в ход задние конечности против вашего же товарища, который не сделал тебе ничего плохого, с неистовостью кенгуру? Отлично. Перепиши двенадцать раз все, что сказано в «Естественной истории» Буффона об этих двух животных и покажи мне завтра вечером. Если у меня завелись дикие животные, буду их укрощать!

Остаток путешествия шесть пар глаз неотступно следили за ничего не подозревавшим Полем, и под шум и грохот колес с губ его новых товарищей слетали тихие, но недвусмысленные угрозы. Но Поль грелся в лучах одобрения доктора и решил открыться ему прямо на станции.

Наконец поезд стал замедлять ход, заскрежетали тормоза, вагон затрясло на стрелках, и показалась освещенная платформа, по которой расхаживали меланхоличные носильщики, каркая «Родвелл Маркет», словно предвещая беду.

Поль вышел вместе со всеми и теперь стоял на холоде и сырости у багажного вагона, откуда выгружали чемоданы и коробки.

«Надо бы рассказать доктору все прямо сейчас, – крутилось у него в голове, – только он очень занят! Хорошо бы оказаться в одном с ним кебе и все ему выложить по дороге».

Но доктор был сейчас менее всего расположен выслушивать признания. Отсутствие кебов у вокзала он воспринял как личное оскорбление и гневно обрушился на начальника станции.

– Это безобразие! Форменное безобразие! – бушевал он. – К поезду не подано ни одного экипажа. Сегодня собираются все мои ученики. Я заказал кебы, а их нет и в помине. Нет даже омнибуса. Я так этого не оставлю. Я буду жаловаться. Пусть кто-нибудь сейчас же найдет экипаж. Дети, быстро в зал ожидания. Так, стойте – вы все в один экипаж не поместитесь. Кокер, Коггс... ну да, Бультон... вы знаете дорогу. Отправляйтесь и скажите миссис Гримстон, что мы скоро будем.

Поль скорее обрадовался, чем огорчился такому распоряжению, ибо никак не мог собраться с духом, чтобы сделать свое признание. Однако, если бы он видел; как Кокер пихнул локтем Коггса и они торжествующе захихикали, он бы ни за что не доверился бы этой парочке.

Напротив, он решил рассказать им свой секрет.

«Они будут ценными свидетелями, – убеждал он себя, – что кто бы я ни был, по крайней мере я не Дик».

Поэтому он не мешкая перешел через пути по мостику, спустился по крутым ступенькам и вышел через воротца на огражденное пространство, где обычно стояли экипажи, но сейчас было пусто и лишь белый туман крадучись наползал по земле.

Тут-то к нему присоединились его спутники. Чуть пошептавшись, они подошли к нему и взяли под руки.

– Ну что ж, – начал Поль, решив проявить снисходительность к мальчуганам, – как дела, молодежь? Каникулы позади, впереди учеба? Ничего, учиться надо смолоду, а потом... Эй! Куда вы так несетесь. Погодите, я не так юн...

– Грим отсюда нас не видит, верно, Кокер? – спросил Коггс, когда они оказались за пределами станции.

– Нет, конечно, – отвечал Кокер.