Эльба завораживала Бальтазара и, казалось, звала его к себе. Нет сомнения, что в этих медленных и величественных водах он созерцал ту же радостную игру света, которой так нравилось ему любоваться в сумерки на пруду на окраине Баутцена. Это была как бы прозрачная театральная сцена, на которой играли оттенки заката. И там, в этом калейдоскопе красок, Бальтазар различал крылья, тысячи весело резвящихся крыльев – так бывает, когда вдруг взлетает огромная стая голубей. В такие минуты он: полностью погружался в музыку; это была музыка молчаний, она царила где-то там, на самом дне глубокой тишины, и только ухо сердца могло ее уловить.
Другие ученики ничего не слышали, и Бальтазар очень хорошо понимал их, ведь и он когда-то не мог услышать голоса своих покойных братьев и сестер. Это новое чувство развивалось в нем медленно и в особенности после того, как он увидел сундук в гроте. После этого события и начались его так называемые встречи, число которых быстро увеличивалось. Однако он об этом никому не рассказывал и не потому, что боялся, что отец или пастор Якоб не воспримут его слова всерьез, а потому, что эти впечатления казались ему слишком драгоценными сокровищами, чтобы с кем-то ими делиться. Между мальчиком и неведомым существовала некая тайна, некая связь, такая же крепкая, такая же неразрывная, как и любовь. Все эти события он надежно хранил в памяти, ожидая дальнейших случаев подобного рода, которые происходили с ним за тем или иным поворотом его жизненного пути с изумительной естественностью.
Догадывались ли товарищи о необычайных способностях этого мальчика-заики, который так легко и просто общался с миром невидимого? Это были дети из обеспеченных семей, в основном купеческих. Такие родители обычно стремились определить одного из своих сыновей в духовенство, второго отправить на государственную службу, а третьего устроить в банк. В этой среде Бальтазар напоминал утку из известной сказки. Ему давали возможность жить в мире своего воображения – это получалось у него естественно, поскольку ему было не с кем и не о чем разговаривать. Конечно, эту его сдержанность объясняли заиканием, но ему в конечном счете было все равно.
Таким образом, в течение четырех месяцев, то есть до самого июля, доктор Тобиас Пеккерт мог быть доволен успехами Кобера-сына и имел все основания полагать, что семинария приобрела отличного ученика. Но в июле пришло тревожное известие, вынудившее Бальтазара сразу же оставить Дрезден и отправиться в Баутцен. Иоганн Сигизмунд крайне неудачно упал с коня и находился при смерти.
– Приветствую вас, господин профессор… – начал отец таким слабым голосом, что сыну пришлось склониться над постелью, дабы расслышать его слова. – Итак, вы теперь человек ученый, и вам все известно о мире и о Боге?
Бальтазар заплакал:
– Отец, я ничего не знаю ни о мире, ни о Боге!
– Полноте, Кобер-сын, ты, который остаешься последним в нашем роду, подыми-ка голову! Не позволяй себе завидовать тем, кому говорить легко. Бог поставил препоны твоему языку, чтобы каждое твое слово звучало по-праведному и было в гармонии с Его Мудростью. Кобер-сын, пообещай отцу, что ты будешь хранителем нашей памяти. Валентина, Гертруда, все наши дорогие детки, а теперь и я, Иоганн Сигизмунд, мы передаем тебе светильник жизни, ибо, как сказано в Писании: тот, кто овладеет законом, получит свет. Я передаю тебе Закон.
И дрожащим пальцем он указал на Библию, которая лежала открытой возле него, на табурете. Бальтазар осторожно взял ее в руки. Вокруг него, в этой комнате, где они были зачаты, где появились на свет и где большинство из них умерли, собрались дети Кобера – и рожденные Валентиной, и те, которых родила Гертруда. Сейчас он слышал их очень внятно. Их кристально чистые голоса звенели у него в ушах. Они говорили: «Мы всегда будем с тобой, о, Бальтазар Кобер! Всегда с тобой!..» Он почувствовал страх. Сжимая в руках Библию и ощущая пронзительный холод в сердце, он увидел, как Иоганн Сигизмунд улетел вместе со струйкой воздуха, которая исходила из корней, питающих мир; потом в наступившей тишине стали уходить дети – сначала дети Валентины, за ними – Гертруды. Вскоре Бальтазар остался один.
Он немного побродил по дому. Каждая вещь в нем была ему знакома, но сейчас они словно умерли вместе с отцом. Все казалось ему бесполезным, ненужным. Он открыл дверь конюшни. Лошадь убежала. Осел остался. Вдвоем они покинули Баутцен, казавшийся ему теперь просто беспорядочным скоплением домов. Горожане, прячась за занавесками, смотрели на него так, будто боялись, чтобы он их не сглазил.
– Кобер-сын, – сказал пастор Якоб Фюрстенау, – отныне у тебя есть другая семья, благодаря Небу и ректору Франкенбергу. Твоя земная семья исчезла, проскользнув крохотными песчинками сквозь пальцы Создателя. Но остается твоя семья духовная, ибо теперь твоя судьба пишется там.
После этого он благословил юношу и тот, не очень ободренный этой речью, взобрался на осла и отправился в Дрезден.
3
Бальтазар не проехал еще и двух миль, когда увидел, что к нему приближается громадный конь, на котором сидел прямой, как палка, человек в зеленом камзоле; голова его была покрыта грандиозной шляпой с перьями. Чем ближе он подъезжал, тем больше Бальтазар убеждался, что он уже где-то с ним встречался, и действительно, это был тот самый господин, который так его заинтересовал, когда в марте он стоял со своим отцом и пастором перед воротами ректорского дворца.
Поравнявшись с юношей, незнакомец снял свой экзотический головной убор и произнес такие слова:
– Ваша сиятельная светлость! Какая честь для меня встретить вас, верхом на этом великолепном скакуне!
– Что это вы говорите! – отвечал Бальтазар. – Я вовсе не сиятельная светлость, а это… это всего лишь осел.
– Какое чудесное здравомыслие! Но скажи мне тогда, малыш, что ты здесь делаешь на этой дороге? Не из тех ли ты удальцов, которые бессовестно грабят на дорогах бедных путешественников?
– Вы насмехаетесь надо мной, господин! Я потерял отца, который был всем, что оставалось у меня на этом свете, и теперь я возвращаюсь в Дрезденскую семинарию, где изучаю богословие.
Раздраженный насмешливыми речами собеседника, Бальтазар отвечал ему быстро и почти не заикаясь. Тот испустил удивленный возглас:
– Так вы, оказывается, богослов! О, будь трижды благословен этот день! А ведь я столько раз себя спрашивал, почему Солнце вращается вокруг Земли или наоборот, а если я бросаю в воздух камень, то он, как это ни странно, не вращается вокруг моей головы. Но разрешите представиться: Альгезипус Камениус Астрабаль по прозвищу Паппагалло, или по-нашему попугай.
Бальтазар не знал, как ему быть. Чтобы тем шагом, которым двигался его осел, прибыть к вечеру следующего дня в Дрезден, ему нельзя было задерживаться ни на минуту, но долговязый парень, сидящий на коне с длиннющими ногами не отставал.
– Мой дорогой, благодарите Бога, что Он послал меня вам навстречу! Ибо, между нами говоря, разве богословие – это занятие, достойное христианина? Ведь оно неизбежно разрушит ваш мозг и раздавит вашу способность мыслить, завалив ее целыми грудами рассуждений, все более и более темных, в то время как – вы мне поверьте – существуют другие пути, гораздо более надежные, чтобы любить своих ближних и воздавать хвалу Богу. Но сначала выясним, знаете ли вы «и-а»?
Бальтазар вынужден был признаться, что этого он не знает.
– В таком случае я объясню вам, – сказал Паппагалло. – Это – язык ослов. А вы едете верхом на оном и не знаете, как он разговаривает и как к нему обращаться? Ну-ка, смотрите!
Он быстро соскочил с лошади и, подойдя к ослу, прошептал ему на ухо несколько слов. В тот же миг животное издало веселый рев и стало так брыкаться, что Бальтазар едва не был выброшен из седла и ему пришлось соскочить самому, чтобы не грохнуться оземь.
– Что вы ему сказали? – спросил юноша.