– Да, будут, Эффи. Но с этим нужно мириться. Впрочем, никому ничего не говори об этом, даже маме. Подчас так тяжело, что иногда приходится делать и допускать. И тут темный лес.

Подобные разговоры во время пребывания Эффи в родительском доме возникали не раз, но, к счастью, их воздействие было недолгим; так же быстро прошло и меланхолическое настроение, вызванное у нее при входе в кессинский дом – после возвращения. Инштеттен был к жене очень внимателен, и после чая и веселого обсуждения всех городских новостей и любовных историй она нежно взяла его под руку, чтобы пройтись на воздухе и продолжить там начатый разговор. Она выслушала еще несколько анекдотов о Триппелли, которая опять находилась в оживленной переписке с Гизгюблером, что всегда означало критическое положение ее банкового счета, никогда не приходившего в равновесие. Разговаривая с мужем, Эффи оставила свою сдержанность, она почувствовала в себе женщину, молодую женщину, и была рада освободиться от Розвиты, которую выселила на определенное время в людскую.

На другое утро она сказала мужу:

– Погода хорошая, теплая, я надеюсь, что веранда со стороны питомника в хорошем состоянии, и мы можем выйти на воздух и позавтракать там. Насидеться в комнатах мы еще успеем: кессинская зима действительно на четыре недели длиннее обычного.

Инштеттен был вполне с нею согласен. Веранда, о которой говорила Эффи, представляла собой скорее шатер и была воздвигнута еще летом, за две-три недели до отъезда Эффи в Гоген-Креммен. Она состояла из большого, покрытого половицами помоста, открытого спереди, с огромной маркизой над головой, с широкими льняными занавесками по сторонам, передвигавшимися на кольцах по железной штанге. Это было очаровательное местечко, вызывавшее в течение лета восхищение всех проходивших мимо курортников.

Эффи села в качалку и сказала, подвинув поднос с кофейным прибором мужу:

– Геерт, ты мог бы сегодня побыть любезным хозяином. Мне так хорошо в этой качалке, что я не хочу подниматься. Если ты действительно радуешься, что я вновь с тобой, постарайся это сделать, а я сумею отплатить тебе за это позже. – Тут она поправила белую камчатную скатерть и положила на нее правую руку. Инштеттен взял эту руку и поцеловал.

– Как же ты тут справлялся без меня? – Довольно плохо, Эффи.

– Ты только говоришь так и при этом делаешь печальное лицо, а на самом деле все неправда.

– Но, Эффи...

– А хочешь, я тебе докажу. Если бы ты хоть немного тосковал по своему ребенку, – я не хочу говорить о себе самой: что я значу в конечном счете для такого важного господина, который столь долгие годы был холостяком и не спешил...

– Ну и что дальше?

– Да, Геерт, если бы ты хоть немного тосковал, ты не оставил бы меня на шесть недель совсем одну, словно вдову, в Гоген-Креммене, где вокруг никого, кроме Нимейера, Янке и прочих швантиковцев. Из Ратенова тоже никто не приехал, как будто меня боятся или я слишком постарела.

– Ах, Эффи, что ты говоришь! Ты просто маленькая кокетка.

– Слава богу, что ты так говоришь. Для вас, мужчин, это самое лучшее, чем может быть женщина. И ты такой же, как другие, хотя у тебя торжественный и честный вид. Я знаю это очень хорошо, Геерт... В сущности, ты...

– Что же я?

– Ну, этого я лучше не скажу. Но я знаю тебя довольно хорошо. Собственно говоря, как сказал однажды мой дядя из Швантикова, ты нежный человек и родился под звездой любви. И дядюшка Беллинг был совершенно прав. Ты просто не хочешь этого показать, думая, что это неприлично и может испортить тебе карьеру. Ну как, я угадала?

Инштеттен рассмеялся.

– Отчасти... Знаешь, Эффи, ты стала совсем другой. Пока не было Аннхен, ты была ребенком. Но как-то сразу...

– Ну?

– Тебя сразу как будто подменили. Но это тебе идет, ты очень нравишься мне, Эффи. Знаешь что?

– Ну?

– В тебе есть что-то обольстительное.

– Ах, Геерт, единственный мой, это же великолепно, что ты сказал; вот когда у меня хорошо на душе... Дай мне еще полчашки... Известно ль тебе, что именно этого я желала всегда? Мы должны быть обольстительными, иначе мы ничто...

– Это твои слова?

– Они могли быть и моими. Так говорит Нимейер...

– Нимейер! О небесный отец, вот это пастор! Нет, здесь таких нет. Но как пришел к этому он? Эти слова должны бы принадлежать какому-нибудь сокрушителю сердец, какому-нибудь донжуану.

– Весьма вероятно, – засмеялась Эффи. – Но кто там идет, не Крампас ли? И с пляжа. Не купался же он двадцать седьмого сентября?..

– Он часто проделывает подобные фокусы. Пустое хвастовство.

Между тем Крампас подошел ближе и приветствовал их.

– Доброе утро, – прокричал ему Инштеттен. – Идите, идите сюда!

Кампас приблизился. Он был в штатском и поцеловал руку Эффи, продолжавшей раскачиваться в качалке.

– Простите меня, майор, что я так плохо соблюдаю этикет дома;, но веранда – не дом, а десять часов утра, собственно, не время для визитов. Отсюда такая бесцеремонность, или, если хотите, интимность. А теперь садитесь и дайте отчет о своих действиях. Судя по вашим волосам – я пожелал бы им быть погуще, – вы явно купались.

Тот кивнул.

– Как безрассудно! – сказал шутливым тоном Инштеттен. – Четыре недели тому назад вы сами были свидетелем истории с банкиром Гейнерсдорфом, который тоже полагал, что море и величавые волны пощадят его во имя его миллионов. Но боги ревнуют друг к другу, и Нептун безо всякого стеснения восстал против Плутона, или по крайней мере против Гейнерсдорфа.

Крампас рассмеялся.

– Да, миллион марок! Дорогой Инштеттен, будь у меня столько, я бы не отважился купаться; хоть погода и хороша, температура воды не превышает девяти градусов. У нашего брата, простите мне это маленькое хвастовство, миллион дефицита, почему бы нам не позволить себе подобную роскошь, не опасаясь ревности богов. А потом, утешает пословица: «Рожденный для виселицы в воде не утонет».

– Но, майор, не хотите же вы, осмелюсь вас спросить, подобным прозаизмом намекнуть на собственную шею. Некоторые, конечно, думают, что... – я имею в виду ваши слова – что виселицы в той или иной степени заслуживает каждый. Все же, майор... для майора...

– ...это необычная смерть. Согласен, сударыня. Необычная и, что касается меня, маловероятная, – и, таким образом, сказанное – всего лишь речение, fa on de parler. Но должен заметить: за всем этим кроется доля правды. Море действительно не причинит мне никакого вреда. Дело в том, что мне предстоит настоящая и, надеюсь, честная солдатская смерть. Так предсказала цыганка, и это нашло живой отклик в моей душе, в это я твердо верю.

Инштеттен рассмеялся.

– Трудная задача, Крампас, если вы, конечно, не намерены пойти на службу к султану или служить под знаменем с китайским драконом. Там воюют, здесь же, поверьте, воевать прекратили лет на тридцать, и тот, кто пожелает умереть солдатской смертью...

– ...должен заказать себе войну у Бисмарка. Все это я знаю, Инштеттен. Ведь вам это ничего не стоит. Сентябрь уже на исходе; самое позднее недель через десять князь снова будет в Варцине, и поскольку он питает к вам liking (расположение (англ.)) – я воздерживаюсь от более ходкого выражения, чтобы не попасть под ваше пистолетное дуло, – вы сумеете обеспечить старому товарищу по Вионвиллю[56] немножко войны. Князь тоже всего лишь человек, а уговоры помогают.

Между тем Эффи катала хлебные шарики, играла ими и складывала из них фигурки, чтобы показать свое желание переменить тему разговора. Несмотря на это, Инштеттен явно намеревался ответить на насмешливые замечания Крампаса, что» заставило Эффи вмешаться прямо:

– Я не вижу причины, майор, обсуждать вопрос, какой смертью вы умрете; жизнь нам ближе и к тому же – гораздо серьезней смерти.

Крампас кивнул.

– Вы правильно делаете, что соглашаетесь со мной. Как жить на этом свете? Вот пока вопрос, который важнее всех других. Гизгюблер писал мне об этом, и если бы я не боялась быть нескромной, потому что там идет речь и о всяких других вещах, я – показала бы вам это письмо... Инштеттену его читать не надо, он не разбирается в подобных предметах... почерк, кстати, каллиграфический, а обороты такие, как будто наш друг был воспитан не вблизи кессинского старого рынка, а при каком-нибудь средневековом французском дворе. И то, что он горбат, и то, что носит белые жабо, которых ни у кого более не увидишь – не знаю, где он только находит гладильщицу, – все это превосходно гармонирует. Так вот, Гизгюблер писал мне о планах вечеров в «Ресурсе» и о некоем антрепренере, по имени Крампае. Видите, майор, это мне нравится больше, чем смерть, солдатская или какая другая.