Знакомый с лицом и изнанкой жизни, бывший борец и чемпион, а затем мент, он часто находил совершенно нестандартные решения весьма сложных проблем. За что его, собственно, и ценил "положенец".

– А что уголовка? Как обычно, когда в деле мокруха, ни кует, ни мелет?

– Вы насчет неизвестного снайпера? Воз до сих пор на месте.

– Ну, а чем тогда занимается твой хваленый Штымп? Ты с ним говорил?

– Пока нет.

– И какого хрена ты ждешь!? – Базуль вдруг разозлился. – Особых полномочий?

– Так ведь вы к моему предложению по поводу разговора со Штымпом отнеслись более чем прохладно.

Потому я и решил немного повременить.

Как ни пытался Балагула быть невозмутимым, но все же не смог потушить искру злорадства, мелькнувшую в глубоко посаженных свинцовых глазках. Базуль столько раз шпынял своего подручного его милицейским прошлым, что временами бывший опер готов был за это голову отвинтить своему патрону. Балагула до сих пор поддерживал не только деловые, но и дружеские отношения с некоторыми из бывших коллег. Нередко после очередных кухонных посиделок у кого-нибудь из них на квартире (в общественных заведениях предусмотрительный помощник "положенца" встречаться с ментами не рисковал) он добавлял еще и дома.

Надравшись вдрызг, бывший опер часами сидел, приложив большую морскую раковину к уху и, слушая шипящие звуки, похожие на шум прибоя, пускал скупую слезу. Спроси его в такие моменты, почему он плачет, Балагула вряд ли ответил бы.

И только протрезвившись, на больную голову, с горечью признавался сам себе, что погнавшись за большими деньгами, он утратил нечто такое, которое нельзя измерить в долларовом эквиваленте.

А если проще – работая в уголовном розыске, он чувствовал себя человеком, но ни в коем случае не подушкой под чьей-нибудь костлявой задницей, как теперь.

К счастью, Базуль не заметил состояния Балагулы. Он лишь выматерился от души и сказал:

– Ты иногда бежишь впереди паровоза, а нынче, когда мы все на подвесе, почему-то стал скромнягой.

Выверни Штымпа наизнанку, обещай любую помощь, но пусть он достанет нам этого снайпера-невидимку хоть из-под земли. Пока мы не предъявим его Чингизу, никто о мире даже думать не будет.

– Все это верно… – Балагула умолк, подыскивая нужные слова. – Но ведь совсем недавно у нас шел разговор о том, чтобы разобраться с Чингизом раз и навсегда…

– Тогда мы даже понятия не имели об этой, так называемой, "третьей" силе. Если сейчас ввяжемся в драку, то может случиться так, что пожинать плоды нашей победы будут другие. Возможно, они как раз этого и ждут. И не только ждут, а подталкивают на разборку.

Неожиданно Балагула будто прозрел. Он понял, что Базуль боится! Это открытие настолько ошеломило бывшего опера, что он некоторое время не знал что и сказать.

Балагула вдруг ощутил, как сердце больно сжалось и ухнула в пропасть, которой, по идее, просто не могло быть в груди. И тем не менее, факт оставался фактом. В это мгновение даже его жестокая, похожая на гранитный монолит, натура рэкетира и бандита с большой дороги, дала трещину, вызвав совершенно несвойственные ей эмоции и ассоциации. Балагула, пожалуй, впервые с того времени, как ушел из милиции в рэкет, понял – дорога, на которую он ступил, ведет в тупик. И никакие заграничные счета и вилла в Швейцарии не дадут ему ни покоя, ни радости, ни обеспеченной старости в окружении внуков. Если даже такая прожженная сволочь, как Базуль, начал мандражировать – вор " в законе", убийца, у которого руки по локоть в крови! – то что тогда ему делать?! Положить жизнь за воровское сообщество? Кому это нужно и кто оценит такой, с позволения сказать, "подвиг"? Сдаться ментам и загудеть в зону? Оттуда на волю его доставят только в деревянном макинтоше – свои же и сошьют, как для отступника. Продолжать сплавляться по течению? Мысль неплохая… но лучше плыть в лодке и не на веслах, а у руля.

И Балагула принял решение.

– Я поговорю со Штымпом… – сказал он, старательно пряча глаза от взгляда Базуля.

Его слова прозвучали как-то неуверенно, Балагула это понял, и, спохватившись, добавил уже гораздо тверже:

– Постараюсь его дожать. Как говорится, не мытьем, так катаньем – Вот теперь я тебя узнаю, – с удовлетворением констатировал Базуль. – И прикажи бригадирам, чтобы парни держали уши востро. Никакой самодеятельности, все должно быть под контролем, а оружие – под рукой.

Пока наши дела не утрясутся, передвигаться по городу группами. Нужно усилить охрану основных объектов и ценных грузов. Что касается финансовой деятельности… придется поднапрячь Шатоху. Мы должны выйти из кризиса с минимальными потерями. Все. Бывай…

Уходя, уже на пороге приемной, Балагула невольно оглянулся и встретил необычно острый, напряженный взгляд секретаря-референта. Ему показалось, что Шатоха хочет поделиться чем-то сокровенным, возможно, сблизиться с ним, стать пусть не другом, но сторонником. Неужто и этот скользкий угорь почувствовал, как запахло паленым? А что-что, но нюх на опасность Шатоха имел отменный.

Балагула сделал над собой усилие и растянул губы в кривой улыбке, чего не делал никогда прежде. Шатоха, скромно опустив глаза, тоже улыбнулся – как верный пес, который ждет ласки от хозяина.

Глава 14. Безумная ночь

До приезда в город Егор Павлович практически не испытывал страха; возможно, за исключением детских лет. Ему не раз приходилось попадать в экстремальные ситуации, но воспитанный среди дикой природы, он воспринимал их со стоицизмом варвара, для которого жизнь, как таковая, понятие отвлеченное. То, что для городского жителя казалось опасностью, для него было обыденным, смертельный риск – всего лишь одна из составляющих его работы, а возможность раньше положенного срока отправиться на погост являлась частицей мироздания, в основе которого лежит вечный круговорот вещей. Никчемный червь служит пищей куропатке, ее скрадывает лиса, чтобы пообедать, в свою очередь рыжая плутовка – неплохая добавка к рациону волчьей стаи, а волком – особенно голодной весной, после зимней спячки – не побрезгует и сам хозяин тайги, бурый медведь, который к осени, когда нагуляет жирок, попадет на мушку карабина какогонибудь охотника; кости и внутренности косолапого унавозят землю, и в ней, жирной и сытной, из личинки вылупится маленький червячок… Все в этом мире взаимосвязано, и смерть существа одного вида становится продолжением жизни другого представителя фауны.

Но теперь, когда боязнь всего необычного, заложенная в программу выживания человека, должна была, по идее, уступить место житейской мудрости, предполагающей философское отношение к конечности бытия, Егор Павлович стал настоящим неврастеником, который мог вспылить из-за пустяка.

Он боялся. Боялся до жути, до сердечной боли. Егор Павлович потерял покой и сон и иногда даже покрикивал на Грея. Похоже, верный пес был просто шокирован таким поведением хозяина, потому что вместо вполне понятной обиды он лишь ложился на живот и, скуля словно щенок, подползал к нему, чтобы умильно и с тревогой заглянуть в глаза. Ругая себя за несдержанность последними словами, Егор Павлович бормотал извинения, и удовлетворенный Грей отправлялся в свой угол, откуда с неподражаемой серьезностью, весьма похожей на сочувствие, следил за хозяином умным и преданным взглядом.

Егор Павлович боялся потерять Ирину Александровну. Она всецело завладела его мыслями и чаяниями, и каждая их встреча превращалась для старика в маленький праздник души. От ожиданий встреч и переживаний он еще больше похудел, но, как ни странно, стал выглядеть лучше и моложе своих лет. Теперь Егор Павлович уже не стеснялся, как прежде, выйти с Ириной Александровной "в люди", и даже в обществе артистов, с которыми она поддерживала дружеские отношения, он не выглядел белой вороной. На его удивление, они оказались обычными людьми со своими странностями и недостатками, а не теми полубогами, которые взирали на него с телеэкрана. Наверное, он мог бы сойтись с ними и гораздо ближе, однако замкнутость его натуры, выпестованная годами таежного одиночества, не позволяла Егору Павловичу в полной мере раскрыться перед приятелями Ирины Александровны, чтобы стать своим.