Ни у той, ни у другой в голосе не было и намека на обиду или желание обидеть, просто такая игра была у матери с дочерью.

– Просто терпеть не могу все эти стихи – ответила Джинкс, растянувшись на материнском матрасе. Пока она устраивалась, поднос находился под угрозой опрокинуться.

– Апа нама? – спросила Джинкс служанку, пытаясь заглянуть в дымящийся чайник.

– Тех, – ответила девушка.

– Каван, – проговорила она, когда Джинкс показала на чашку.

– Апа нама? – повторила Джинкс, поднимая крышку с закрытого блюда.

– Гула мелака, – сказала служанка.

– Ой, мама, – захныкала Джинкс, положив крышку на место, – как тебе повезло! Тебе дали такое блюдо пудинга из тапиоки. А нам дали только по маленькому кусочку за завтраком, а он такой вкусный! В нем что-то, похожее на черную патоку. Поль сказал, что гула – мы его так назвали – похож на лягушачьи яйца, и миссис Дюплесси взбесилась и сказала, что он плохо кончит и сделается язычником.

Мы ели на веранде, потому что Прю сказала, чтобы мы не беспокоили тебя. Она сказала, что мы должны дать тебе поспать сколько тебе влезет. Что у тебя тоже праздник…

Юджиния пила чай и слушала щебетанье дочери. Чай имел запах и вкус жасмина, и Юджиния решила, что она самая счастливая на свете женщина.

– …и на краешке нашего стола сидели три коричневенькие птички, и они начали подбирать крошки с руки Лиз… потом одна перепрыгнула и встала на краешек моей тарелки… Она побольше воробья, я так думаю, хотя не очень хорошо помню размеры воробышка, и она оглядела меня сверху вниз, и у нее был такой чудной…

– Генри сказал, что ему нужно? – ласково остановила ее Юджиния, она попробовала гула мелака и положила ложку на тарелку.

– Нет, – Джинкс спрыгнула с кровати, повернулась на одной ножке, решая, как ей поступить дальше, и направилась к двери. – Но это важно. – Джинкс почти выскочила из комнаты. – У него такой серьезный вид. И Лиззи тоже так думает. Вот почему она с ним разговаривает. Потому что он такой грустный. Мама, знаешь, ты все же должна когда-нибудь встать.

Юджиния вздохнула, поставила точку на лености и безответственности, потом решила воздержаться от удовольствия скушать на завтрак тапиоковый пудинг. Она показала служанке знаком, что можно убрать поднос, накинула на себя пеньюар и вышла на веранду павильона. «Мать есть мать, – сказала она себе. – Прежде всего и превыше всего».

Перед ней тут же предстал Генри. Юджиния потуже затянула поясок пеньюара. «Готовлюсь к бою», – сказала она себе, но фраза не прозвучала смешно.

– Так в чем дело, Генри?

– Это… это… просвещение для джентльменов… – заикаясь сказал Генри. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким косноязычным. Он пришел в дамский павильон по делу, но пока ждал на веранде и смотрел на мисс Лизз, его решимость превратилась в застывшую баранью похлебку. Генри чувствовал себя жалким трясущимся кусочком студня, оставшимся на дне кастрюли.

– Развлечение, – поправила его Юджиния. – Ты так хотел сказать?

Ее плечи и руки начала покрывать горячая испарина, кожа зачесалась, как будто на ней начали ткать свою паутину пауки. Она не могла думать ни о чем другом, кроме ванной на корабле, – пенистой воде, лавандовом мыле, губке для колен и щетке для спины.

– Да, конечно, мэм, – ответил Генри. – Развлечение. Именно.

Он посмотрел на веранду в поисках ободрения или дороги к спасению и, не найдя ни того, ни другого, сгорбился и еще больше потерял уверенность.

Юджиния рассматривала мальчика. Долговязый, неуклюжий, лет семнадцати или около того, веснушчатый, глаза красные, руки еще краснее, большие, как ласты, ступни, нечесаный. Что такое Лиззи увидела в нем?

– Так в чем дело, Генри? – повторила вопрос Юджиния. – Ты хотел сказать мне о развлечении, которое его величество султан устраивает для джентльменов? Что в этом такое важное, чтобы стоило будить меня?

«Если я не похожа в точности на бабушку, то больше никто не похож, – сказала себе Юджиния, – и я вполне могла бы быть одетой в черную блузку с рюшками и камеей у горла».

– О, мэм, Хиггинс не велел мне никому рассказывать…

Парень не может даже толком выражаться по-английски, заметила Юджиния. Это открытие неожиданно вызвало в ней волну сочувствия. Ее захлестнуло чувство, похожее на жалость и страшную усталость. Потом другое чувство вытеснило все остальные. Юджиния выпрямилась, подтянулась, закипевшее нетерпение заставило ее вспомнить о долге. Ей захотелось приказать: «Продолжай, но только без всяких ваших закулисных склок».

– …Он сказал, что мне не сдобровать, если проболтаюсь, и я совсем не хотел подсматривать за ними, мэм, честно, совсем не хотел… Я совершенно не собирался шпионить и вообще. Как перед Богом! Вы должны мне поверить…

Я пошел посмотреть, куда там запропастился Нед… не ставит ли он удочки на корме… знаете, здесь полно рыб, они даже выпрыгивают из воды и сталкиваются в воздухе, а у некоторых даже есть крылья, и, когда в них попадают, они порхают, как белки у нас дома… ну, такие, с перепонками на лапках…

– Что ты увидел, Генри? – строго спросила Юджиния. Она заметила, что Лиззи и Джинкс подошли поближе: они стояли на другом конце веранды, но любопытство было сильнее их. Юджиния быстрым жестом велела им отойти подальше. Она разозлилась, как медведь, поднятый из берлоги. «Со вчерашнего дня я не ела ничего приличного, – вспомнила она. – Меня заставили спать в общежитии, в кровати, пахнущей, как в пещере. Мне снятся сны о каких-то забытых существах, потом приходится всю ночь слушать, как режут Бог знает сколько несчастных свиней. И ко всему этому вместо порядочного завтрака суют под нос взбитое яйцо с молоком и патокой. А теперь еще этот мальчишка пришел плакаться на какие-то склоки между слугами и просить меня вмешаться только потому, что он нравится моей дочери!»

– Что ты видел, Генри? – еще раз задала вопрос Юджиния, но могла бы и не делать этого. Страх погнал Генри прийти в павильон, он не замечал тона, с которым с ним разговаривала хозяйка, не замечал предупреждающих взглядов Лиззи и не видел, какие обвинения против него выдвигаются. Генри сошел на берег, пренебрегая здравым смыслом, не думая выбивать себе какие-то блага, не в поисках справедливости. Он оказался на веранде потому, что увидел нечто такое, от чего у него душа ушла в пятки.

– Ружья, мэм! – выкрикнул Генри. – Люди султана забирали с корабля ружья!

– Но там же Хиггинс, – возразила Юджиния. Вежливо – и только. – Ты же сам сказал. Хиггинс ни за что не допустит никакого непорядка.

В сердце кольнул страх, но она обратила это чувство против Генри. «Как он смеет беспокоить ее здесь? – вскипела она. – И вообще, как этот слуга-мальчишка посмел сойти на берег, да еще пугать нас всякими домыслами, россказнями и мальчишескими выдумками?»

– Он там был. То есть Хиггинс. Но мастера Джорджа, его там не было. И я не собирался подсматривать, мэм, честное слово…

Красные круги вокруг глаз делали Генри похожим на дрожащего щенка. Юджинии захотелось потрясти его, пока он не заскулит.

– Это не имеет значения, – оборвала его Юджиния. – Что ты имел в виду, когда сказал: «Мастера Джорджа не было»? Мой муж не занимается всем, что происходит на борту.

Юджиния отчеканила эти слова, но другой голос подсказывал ей, что Генри прав – Джордж должен был присутствовать при этом.

– В том-то и дело, мэм! Я просто не знаю… Все это показалось мне таким таинственным и таким странным… Старик Хиггинс отдает каким-то чертовым, простите, мэм, я не хочу ничего сказать про его высочество, но он же отдал целую кучу новеньких винтовок каким-то язычникам, все эти ящики из трюма…

Генри замолчал как раз во время, потому что Лиззи смотрела на него очень и очень выразительно. Она не слышала, что он говорил, но видела, какое у него встревоженное лицо.

– Что он говорит, мама? – губами, молча, спрашивала она. Лиззи попробовала придвинуться поближе, но Джинкс не давала ей двинуться.

Генри снова перевел взгляд на Юджинию.