– Мне нравится этот звук, – сказала наконец Юджиния.
– Мне тебя не хватало, – вот и все, что ответил ей Браун.
Найти друг друга им было совсем нетрудно. Одежда, руки, ноги слились с ритмом движения судна. Браун расстегнул петельки на ее пеньюаре и прижал ее к себе. Она потянула рукав, низ рубашки и тоже прижалась к нему. Они исполняли танец, размеренный темп которого их тела освоили раньше и сразу принимали привычную позу: рука на бедре, колено у ягодицы, плечо у плеча, рука на талии.
– Вот видишь, – проговорила Юджиния, повернувшись к Брауну лицом, – я же говорила, что приду сюда. И я здесь.
Она не разрешала себе подумать о чем-нибудь еще: конце путешествия, Филадельфии, семье Джорджа, самом Джордже, какое будущее она видит для себя и своих детей. Или что будет с ее детьми. «Сделай вид, что этих проблем нет и в помине, – убеждала она себя, – и, может быть, их и не станет».
Джеймс тоже старался откинуть свои тревоги. Он не сказал: «Ты думаешь, я одно, а я на самом деле совсем другое. Я на судне потому, что меня наняли. Я такой же гость, как и ты». – Он не предостерегал себя: вот что бывает с теми, кто предается мечтаниям, хорошо проводит время, забывает о своей работе. Он не сказал: «Если бы ты получше глядел глазами… если бы ты делал то, что тебе сказано…»
– И вот я здесь, как обещала, – еще раз сказала Юджиния, и Браун ответил:
– Ты так прекрасна!
Солнце еще не взошло, когда Бекман заявился в трюм к Брауну.
– Подумать только, мы доверились тебе! – выкрикнул он, рванувшись к нему в таком возбуждении, что врезался своим массивным телом в один из ящиков.
– Да, Джордж Экстельм будет… когда я скажу ему, что…
Бекман, казалось, не почувствовал удара о ящик. Он отступил в сторону, словно наткнулся на чепуховое препятствие, и снова устремился к Брауну.
– …Его жена! – орал Бекман. – Его собственная жена здесь, в этом вонючем свинарнике…
Бекман был не похож на себя: на щеках блестела седая щетина, черный костюм измят, весь во влажных разводах от пота или какого-то жира.
– Я не мог поверить своим глазам! Эта бедная, невинная женщина! Мать троих… Как ты мог?
Бекман ударил себя в грудь раз, второй раз и для счета третий, изо рта брызгала слюна. Он появился с таким шумом, как будто свалилось огромное дерево. «Кого-то нужно призывать к порядку, и, по-моему, не меня», – подумал Браун.
– Я не могу поверить своим глазам… как… как…
У Брауна не дрогнул ни один мускул. Одна только мысль, что Бекман мог подсматривать за ними, затаившись в темноте на лестнице, должна была бы вывести его из себя, но он держал себя в руках. «Еще не время, – решил он, – еще не время».
– И прямо здесь, на полу… как свиноматка… – Бекман остановился, чтобы перевести дух. Он побагровел, дышал часто и хрипло, лицо распухло. – …ни стыда, ни совести, ни капли порядочности… Если бы не винтовки, Браун, я бы убил тебя. Не задумываясь. На месте. Если придется, голыми руками. Если бы только не…
Слова вылетали из его рта и пузырились, как желчь. Негнущимися пальцами он схватился за край ящика.
Браун ничего не сказал. В этом не было нужды. Он понял Бекмана, знал, какая причина не дает ему покоя, и знал, что делать. Его удерживала только мысль о Юджинии – Юджиния стояла в глазах у Бекмана, у самого Джеймса. Она притупляла его решимость, путала все карты.
«Почему я растаял на этот раз? – спрашивал себя Браун. – Моим правилом всегда было: сделал свое дело и уходи. Молчи. Никому. Помни свое место. Почему я поверил, что на этот раз все может сложиться по-другому?»
– …И что же ты говоришь ей, жалкое отродье… пока вы с ней предаетесь блуду… Что ты ей говоришь?
Бекман говорил с трудом, выдыхая фразы по частям, словно ему не хватало воздуха. Он рывком сорвал воротничок рубашки, при этом отскочила золотая с сапфиром запонка, но Бекман даже не повернул головы в сторону, где, звякнув, она упала.
– Нашептываешь ей планы захвата мира… говоришь, что спасешь, когда наступит момент?.. Герой на белом коне… Благородный сорви-голова и прочий треп?.. Так вот что, позволь сказать тебе кое-что… – Он облизал пересохшие губы и с трудом проглотил слюну. – Позволь сказать тебе, мальчишечка…
– Если вы имеете в виду работу на Борнео, – негромко оборвал его Браун, – то я не смешиваю бизнес с удовольствием.
«Но ведь я это сделал, разве не так! – сказал себе Браун. – Я забыл, зачем я здесь. Потерял голову из-за дорогого костюма и богатства вокруг. Перестал помнить, кто я такой».
– Бизнес и удовольствие! Ну нахал!..
Бекман ухватился за другой ящик. У него из-под ног уходила почва, и он это знал. В голове стучало: Юджиния, Юджиния. Он поймал себя на мысли: «Может быть, она отдает предпочтение Брауну. Может быть, я вообще зря размечтался…»
– Ну проходимец! – снова взвился Бекман и бросил в лицо соперника слова, которые должны были уничтожить его: – Хотел бы я посмотреть, как ты будешь выглядеть перед мужем этой леди. Надеюсь, когда после завтрака я зайду к нему, он поймет, почему…
– На вашем месте, я бы не стал этого делать, Огден, – тихо произнес Браун, с удовольствием подумав, насколько он выигрывает, называя Бекмана по имени. И не преминул воспользоваться этим преимуществом. От чего пришел в хорошее настроение. Он любил жесткую игру.
– Мы оба знаем, что Джордж тут ни при чем.
– Ах, Джордж тут ни при чем, вот как!.. – тщательно отработанный акцент Бекмана дал трещину. Буква «р» начала размазываться в горле и, как холодная каша, застревала на полпути. Бекман с усилием проглотил комок и ринулся в бой. «Черт бы побрал этот чистый королевский язык», – чертыхнулся он.
– …Ну что же, может быть, тебе с твоей любовницей нет дела до ее мужа, ну, а если подумать о Турке…
Браун бросил обращать внимание на то, что говорил Бекман. Его занимал его акцент. Он решил, что слышал где-то такой акцент, но где – никак не мог вспомнить. Первое, что пришло ему в голову, Каспийское море. Но этот регион, не считая поселка Нобелей в Баку, не был ему знаком. Акцент звучал очень по-европейски.
– …голову даю на отсечение, ей не очень придется по вкусу, если старик узнает об ее распутстве. Даже если Джорджу наплевать… даже если он перестал интересоваться ею… даже если он забыл о супружеском ложе…
– Что за чушь вы городите, Огден! – ответил Браун. Говорить с Бекманом бесполезно, и без того ясно, что грызет его.
– Это я-то говорю чушь?! – пронзительно вскрикнул Бекман. Он поперхнулся, гласные не давали продохнуть. Он сплюнул, прочистил горло и рукавом вытер рот. От всей фальшивой личины респектабельного приближенного великого мира сего ничего не осталось.
– Ты… – выдавил он из себя, – ты…
Бекман понимал, что теряет власть над этим человеком. Его память перескочила к тому дню, когда он нанимал Брауна, давал ему имя, Боже ты мой, давал ему возможность перечеркнуть прошлое…
Перед глазами Бекмана встала Юджиния: Юджиния, приезжающая на причал в Ньюпорте утром в день отплытия, Юджиния, вся в белом с вуалью, развевавшейся за ней по ветру, как перья. Бекман запомнил этот момент очень отчетливо, потому что стоял тогда, замерев у окна каюты на верхней палубе, прижавшись к стеклу рукой, которая от напряжения стала похожа на замерзшую клешню. «Я стоял там и ничего не делал», – сказал он себе. Осознать это было очень горько.
– Ты… ты… – Бекман начал снова. От сознания поражения у него распирало грудь, ни одного нужного слова не приходило на ум. «Я хотел ее для себя, – вопила его душа. – Я хотел ее для себя». И потом его прорвало визгливым криком:
– Ты поставил под угрозу все задуманное дело, затащив в постель эту… эту шлюху и еще смеешь…
– Не смей этого говорить, – в голосе Брауна прозвучала сталь. Ошарашенный Бекман на миг замолчал.
– Так чего я не должен говорить, Джимми?
Бекман выпрямился и расправил плечи, потом подтянул рукава пиджака. У него заходили скулы, язык не находил покоя во рту, пальцы теребили клапаны карманов. Назвав Брауна по имени, он как-то даже приободрился.