Я отчаянно кричала и звала Джеррита, полностью игнорируя строгие протесты доктора Эшфорда и сдержанные возражения мамы. Когда, наконец, тетя Мэгги привела моего мужа в комнату, до меня еле дошло, что он сидит рядом, спокойный и мертвенно-бледный. Не сознавая, что делаю, я крепко схватила его за руку, а позже ужаснулась, увидев синяки, которые мои пальцы оставили на ней. Таково уж было отношение ко мне Джеррита. Выверни я ему руку, – он бы и не вскрикнул. Даже бедные слуги, и те испугались за меня. Самый смелый из них так часто стучал в дверь, ожидая новостей обо мне, что, наконец, тетя Мэгги рассердилась и выгнала всех посторонних (за исключением домоправительницы и опытной акушерки миссис Пиккерин) с верхних этажей дома. Теперь они все собрались за кухонным столом, думая по своему неведению, что происходит что-то ужасное. Ведь их молодая госпожа замужем только 6 месяцев. Даже доктор Эшфорд серьезно разговаривал с мамой и тетей Мэгги тихим голосом, чтобы я не услышала, что он ожидает от роженицы либо мертвого ребенка, либо недоразвитого, который проживет лишь несколько часов. Это было естественно, потому что никто, кроме меня, Джеррита и его родителей не знал, что мой крошка был выношен сколько положено, и роды не были преждевременными. Из-за ужасных предположений доктора, мама боялась не только за жизнь ребенка, но и за мою собственную. Она плакала и вскоре была уже не в состоянии помогать никому. Поэтому тетя Мэгги отослала ее вниз. Совсем ослепшая от слез, мама спустилась вниз в большой холл, где по моему предположению, беспокойно ожидали дядя Драко и папа, хотя я и ошибалась, в чем скоро и убедилась.

В эту роковую ночь Бог, со своей мудростью, решил вмешаться в наши дела. В то время, как я в муках, наконец, с трудом и радостью произвела на свет сына, Клеменси лежала в сторожке, испытывая сильные родовые муки, находясь в бреду, производя на свет своего ребенка.

Если бы мне кто-нибудь сказал это, я бы не поверила, хотя, как говорят: «Иногда правда диковиннее вымысла». В доме только несколько человек знали о том, что девушка находится в сторожке, но никто не знал в каком она сейчас состоянии.

Мы обе, каждая по-своему, совершили одну и ту же ошибку. Как же так получилось, что в ту ночь одна была в окружении любящей семьи, а другая – одна? Прошло много лет, но я до сих пор задаю себе этот вопрос. Ведь только по случайности судьбы мы отличались друг от друга: по рождению и любви мужчин. Если бы я родилась не Прескотт, и Джеррит не любил бы меня, то я легко могла бы оказаться в ту ночь на ее месте в сторожке. Даже сейчас эта мысль заставляет меня вздрагивать: так мало расстояние, разделяющее хозяйку и служанку.

Они вымыли моего сына. Запеленали, а потом приложили к материнской груди. Это был самый радостный, счастливый и мирный момент в моей жизни. Сморщенный, круглолицый, красный от ярости. Что не может вернуться назад в свое безопасное, уютное гнездышко, малыш громко кричал, заглушая дождь и ветер.

Но для меня этот человек был самым прекрасным существом в мире. По моим щекам текли слезы, когда я смотрела на него, пересчитывала ему пальчики на руках и ногах и гладила по голове, покрытой мягкими, как пух, волосиками. Тетя Мэгги тоже плакала, даже Джеррит и тот резко провел рукой по глазам, хотя не думаю, чтобы он стыдился своих слез.

– Ну, мисс Лаура, – едко произнес доктор Эшфорд, из-за того, что он в прошлом принял роды у моей матери, лекарь считал, что ему позволено высказывать вслух свои мысли, – так тот богатырь, которого вы произвели на свет шестимесячный, или нет!

А потом, сверля меня глазами, мужчина заворчал про себя о тех сбившихся с пути молодых женщинах, которые рискуют своими жизнями и заставляют волноваться других, не говоря правду об определенных делах, которые те, кто когда-либо был молод и влюблен, сможет легко понять. В конце концов, он закрыл свой черный саквояж и откланялся.

Когда за доктором закрылась дверь, я покраснела до корней волос. Но Джеррит только рассмеялся и сказал:

– Как папа, так и сын.

Теперь покраснела тетя Мэгги и я резко упрекнула его.

Видя мою обиду, Джеррит рассмеялся еще громче. Он знал, что был «семимесячным» ребенком и его это вовсе не заботило. Миссис Пиккерин была возмущена, хотя и помогла принять его роды. Женщина громко пыхтела, в основном из-за того, что была глухой и заявила, что, как только наш сын достигнет определенного возраста, она будет зорко следить за ним. К ее негодованию, мы еще больше развеселились от этих слов, и, собрав грязное белье, служанка вышла из комнаты, сказав, что предупредит маму, папу и дядю Драко, что еще один проказник Чендлер вырвался в этот мир.

До сегодняшнего дня мое сердце разрывается на части, когда думаю, как мы смеялись и радовались в ту ночь в южной башне, а бедная, несчастная Клеменси лежала в сторожке одна и рожала своего сына. Никого не было рядом с ней, только пришел старый лунатик, но было уже слишком поздно.

Если б домочадцы знали, что может понадобиться доктор Эшфорд, то никогда не отослали бы его домой. Но мы ничего не знали. А полоумный Реншоу сначала был ошеломлен стонами и криками Клеменси, а потом и слабыми, возмущенными криками ее ребенка, и почему-то решил, что его могут обвинить в ужасном состоянии матери и дитя. Поэтому он не обращал внимания на безумные просьбы Клеменси привести его хозяина до тех пор, пока из нее не начала хлестать кровь, которую ничем нельзя было остановить.

Дядя Драко пытался, Бог видит, пытался изо всех сил. Он стал как будто одержимым после того, как Реншоу, с круглыми глазами, бормочущий что-то от ужаса, наконец, пришел за ним в дом. Ругаясь, дядя Драко крикнул папе, чтобы он, как дьявол несся за доктором Эшфордом. А сам, сбегав в дом, чтобы взять все необходимое, как ненормальный бросился к Клеменси, чтобы сделать все, что в его силах и попытаться спасти ее. Он вливал в горло девушки травяной лечебный отвар, туго перевязывая чистыми белыми полотенцами – но все бесполезно.

Я не знаю, когда Драко понял, что теряет ее. Возможно, это произошло, когда Клеменси, слепо нащупав его руку, вложила в нее золотой медальон и крепко сжала пальцы. Это все, что девушка оставила в этом мире, но даже и этот медальон она украла у меня. Я так и не узнала, почему глупышка сохранила его. Возможно, эта вещица напоминала ей о единственном доме, который она когда-либо знала, а может быть для своего ребенка.

– Для Родеса, – прошептала Клеменси дяде Драко, слегка кивнув на своего сына, который лежал рядом с ней. – Мой портрет… внутри… если он когда-либо… захочет узнать…

Ее голос затих, и вдруг умирающая закричала:

– Ники! О, Ники, любимый!

– Держись, Клеменси! – горячо воскликнул дядя Драко, упрямо отказываясь признать поражение, даже когда смотрел ей в лицо. – Доктор уже едет! К черту все, девочка! Держись, ты же можешь это сделать! Боже, не делай этого…

Но Бог дал, Бог и взял… Дядя Драко не смог спасти ее. Клеменси умерла на его руках перед рассветом…