Неожиданно развернулись таланты толстой Ии: она оказалась хорошим конферансье. У нее не было тонкого юмора, но было веселое лукавство и уменье запросто, не задумываясь, перебрасываться с публикой словами, как мячиком, — уменье, которое отличало в старые годы ярмарочных клоунов, любимцев детей и солдат.

«Умная девка какая», — с удивлением думал Данилов.

Немцев выбили из Сталинграда и стали гнать прочь с русской земли. Бои были жестокие, работа у санитарной службы — горячая.

Красная Армия оттесняла врага к западу. Один за другим освобождались районы, оккупированные неприятелем.

Из освобожденных районов хлынула и потекла по советской земле такая река человеческого горя, бездомности, сиротства, неустройства, что у свежего человека путались мысли.

На одной степной станции, где торчали только обгоревшие трубы, а все службы помещались в наспех сколоченной деревянной хибарке, в санитарном поезде появилась Васька.

Это была девочка со светлой косицей, тонкой и мягкой, как шелк, с серыми глазами, худенькая и заморенная на вид.

Ее привел Кострицын. Он сказал:

— Вот. Пожалуйте вам натуральную колхозницу, она больше моего понимает. А чтобы справных людей прилучать к курам — такого закона ни в одной армии нет, как вы себе хотите.

— Сколько тебе лет? — спросил Данилов.

— Семнадцать, — отвечала Васька.

— Откуда ты?

— С хутора Петряева. Так его уже нема.

— Разбит, что ли?

— Спалили, — тихо выдохнула Васька. Отвечая, она проворно оглядывала Данилова светлыми, слегка выпуклыми глазами. Оглядела и Юлию Дмитриевну, стоявшую рядом. Говорила она быстро и запыхавшись, словно ее остановили во время быстрого бега.

— Документ есть?

— Есть, — Васька вытащила из-за пазухи бережно сложенный лоскуток бумаги с чернильными подтеками, словно от слез; там было написано, что Васка Буренко в 1941 году окончила пятый класс сагайдакской неполной средней школы на Украине с такими-то отметками… Отметки все были отличные.

— Это не документ, — сказал Данилов.

— А что это? — спросила Васька.

— Как же ты с Украины очутилась тут?

— Приехали. Мы тикали от немцев. А они и сюда пришли.

— Родственники у тебя есть тут? — спросила Юлия Дмитриевна.

— Есть, — сказала Васька. — Сама бабуся. Так она не тут, а рядом, в Лихареве, вот туточко через ярочек, шесть километров.

— А ты зачем от бабуси ушла? — спросила Юлия Дмитриевна.

— Она у знакомых живет, а я не хочу. У них у самих хату спалили, живут в землянке.

— А отец, мать?..

— Мамы нема. Папа — не знаю где. На фронте. Слуху нема.

Васька сказала это так же легко; только светлые брови шевельнулись скорбно.

— Я тебя возьму, — сказал Данилов, — только давай условимся: вперед не врать. Нету тебе семнадцати.

— Ей-богу есть, чтоб мне очи повылазило, — сказала Васька.

— А сколько говорила немцам, чтоб не угнали в Германию? — спросил Данилов, уже ознакомившийся несколько с порядками в оккупированных районах.

— Тринадцать, — отвечала Васька.

Данилов и Юлия Дмитриевна засмеялись.

— Вот это больше похоже на правду, — сказал Данилов. — Так тебя как звать?..

— Васка.

— Васька так Васька, — сказал Данилов.

Вещей у Васьки было: узелок в сером клетчатом платке и огромная старая мужская свитка на плечах, поверх платьишка, да худые сапоги.

— Что тут у тебя? — спросила Юлия Дмитриевна, показывая на узелок. — Может, оставишь?

— Ни, — сказала Васька, прижимая узелок к груди.

Она думала: что с нею сейчас будет? Дадут ли ей сперва поесть или сразу начнут обучать, как лечить раненых? Но Юлия Дмитриевна повела ее в простой товарный вагон. Сперва она попала в какой-то закоулок, где за загородкой были поросята. Два — чисто вымытых, сытеньких. Посапывая, они жевали. «Чисто как, — подумала Васька, — навозом даже не смердит». Юлия Дмитриевна отворила низенькую дверь, и Васька очутилась в более просторном помещении. По стенкам висели большие банные шайки и стиральные доски. Вдоль двух стенок стояли металлические столы, а у третьей находилась непонятная штука — вроде большого шкафа, выкрашенная зеленой краской, с тонкими трубами. Сбоку был укреплен большой градусник. Человек в белом халате, заложив руки за спину, стоял и смотрел на градусник. «Доктор», — подумала Васька.

— Сухоедов, — сказала Юлия Дмитриевна, — кончите халаты, позовите санитарку, пусть обработает эту новенькую. Ты посиди, девочка.

И ушла. Васька села на табурет. В вагоне было жарко и пахло чем-то кислым.

Ваську качнуло так, что она чуть не слетела с табурета. Она удержалась, ухватившись за металлическую доску стола.

«Бачь, поехала!» — подумала она.

На столе лежал ворох синих одеял. Сухоедов перебрал их, сказал: «Девятнадцать», — вздохнул и посмотрел на Ваську. Васька решила, что пора завязать разговор.

— Дядечку, — спросила она, — а чого с ними будут робить?

— А запхаю вон туда — и все, — ответил Сухоедов, рассматривая бойкую девчонку: «Куда такое дитё?»

— Для чого? — спросила Васька.

— Парить.

— Для чого?

— От микроба.

— Дохнут?

— Дохнут как один.

Васька помолчала.

— Дядечку, — спросила она погодя, — а для чого я тут сижу?

— Очереди дожидаешь.

— Куда очереди?

«Прыткая! — подумал Сухоедов. — Шпингалет, а туда же, разговаривает!» Вслух он ответил мрачно:

— А вот через двадцать минут выну халаты, тогда ты пойдешь.

— Куда? — спросила Васька.

— Куда! Туда. В дезинфекционную камеру, — и Сухоедов принялся откручивать и закручивать какие-то винты на зеленой штуке.

— Сколько градусов? — спросила Васька.

— Сто четыре.

Замолчали и молчали долго.

— Дядечку!

— Чего?

— А если я не схочу?

— Мало чего ты не хочешь, — сказал Сухоедов. — У нас все, от доктора до кочегара, через эту музыку прошли.

Васька кивнула головой.

«Что ж, — подумала она, — если все прошли, то и я пройду и жива останусь». Ей захотелось поскорее влезть в зеленую штуку и посмотреть, что там делается.

Сухоедову стало жалко ее. Он сказал:

— Ты не бойся, девочка.

— Я, дядечку, не боюсь, — сказала Васька.

Ваське дали старый халат с оборванными завязками и кусок марли — повязать голову.

Халат был длинен; Васька взяла ножницы, обрезала полы и подшила. Пришила завязки к вороту и рукавам. Увидав, как сестра Фаина повязывает голову, Васька и себе соорудила такой же тюрбан. Но Юлия Дмитриевна сказала:

— Повяжись прилично.

В санитарки Ваську, по молодости, не допустили, отдали дяде Саше — помощницей и ученицей.

Ваське очень понравилось в вагоне-аптеке. Стены такие беленькие, как были в ее хатынке, которую спалили немцы. И все так чисто и красиво, боже ж мой!

Васька сидела в кочегарке, но и там было чисто и, главное, — очень тепло. А на дворе стояла сырая, холодная весна.

Дядя Саша учил Ваську:

— У нас пассажиры не простые, драгоценные пассажиры наши. Люди за нас с тобой здоровье утратили, слабые от потери крови, тепло любят. Наше дело проводницкое — обеспечить им тепло. Но — опять-таки: уголь зря не расходуй. Следи: когда нужно — приоткроешь топочку, закроешь поддувальце, а то наоборот. Трудности, бывают которые, приучайся перебарывать: казенная норма строгая, а при сильном морозе требуется шесть ведер угля на сутки, а то и все семь. Наше с тобой дело — обеспечить требуемое количество.

Требуемое количество дядя Саша обеспечивал так: приехав на станцию, брал ведро и шел воровать уголь. Станционная охрана хватала его и отводила к коменданту. Сообщали Данилову; он шел выручать дядю Сашу.

Заправив топку углем, Васька шла в тамбур и становилась у окна, выжидая, когда откроют дверь в обмывочную. Дверь открывали часто, и Васька видела этот белый рай с пальмой в кадушке, с блестящими штуками на стенах и с зеркальной дверью в перевязочную. На откидных стульях и на диване, покрытом белым чехлом, раненые ожидали перевязки. Тихо играло радио. Все было так ловко, так хорошо, так непохоже на то безобразие, которое окружало Ваську в дни оккупации…