Олег Кильдюшов АПОСТРОФ

Эрнст Юнгер. Националистическая революция. Политические статьи (1923-1933). - М.: Скименъ, 2008.

Наши издатели продолжают бить все мыслимые рекорды издательской отваги, издавая дискурсивно "опасные" книжки, подобные рецензируемому здесь сборнику политических текстов Юнгера межвоенной поры. Неудивительно, что подобное расширение "границ дозволенного" порождает болезненные реакции: от истерик полного отторжения у т.н. "демшизы" до вполне законных вопросов "по существу" у профессиональной публики. Вроде тех, что озадачили одного из рецензентов этой книги, философа В. Анашвили: "Что делать с национал-социалистическим наследием в нашу взрывоопасную эпоху дискурсивного дефицита? Как изучать это наследие? Как комментировать? Как, не опасаясь нацистских теней, колышущихся в темных углах современности, читать тексты Юнгера, Шмитта, Фрайера, других значительных мыслителей, которых можно отнести к предтечам или теоретикам нацизма? Не опасаясь? Опасаясь не их?.." Видимо, понимая особую проблематичность публикации теоретиков "консервативной революции" в России, составитель сборника А. Михайловский обращается в послесловии за "гуманитарной помощью" к известной антифашистке Ханне Арендт, выдавшей Юнгеру своеобразную индульгенцию "активного противника нацизма с первого до последнего дня существования режима".

Однако, несмотря на столь широкий жест, гуманистка Арендт здесь же выше отмечает: "Ранние работы Юнгера, бесспорно, повлияли на определенную часть нацистской интеллигенции". Здесь кроется ещё одна из проблем адекватной рецепции наследия "проблемных" авторов даже вне вполне ожидаемых обвинений издателей в пропаганде фашизма. Речь идет о соотношении их "греховных" текстов со всем корпусом публикуемого наследия, причем это касается не только такого, говоря словами Т. Манна, "проповедника милитаризма и варварства", как Юнгер. В том же "правом лагере" идут споры о том, стоило ли издавать "Языческий империализм" Юлиуса Эволы, так как это раннее произведение, которое сам автор не переиздавал и многие положения которого позднее пересмотрел. Так же неоднозначно обстоит дело и с книгой Шпенглера "Годы решений" или политически одиозными сочинениями Карла Шмитта. Спорность издания этих текстов в современной России не столько в "фашистском" контексте, сколько в приоритете для русского читателя публикации тех или иных трудов, в полноте издания основных работ, необходимых для "нормальной", т.е. не идеологической рецепции. Ну а то, что для культурного освоения необходим доступ на русском языке ко всему корпусу текстов классиков, пусть даже "падших", будут оспаривать лишь идеологические борцы от т.н. "индустрии Холокоста", не без успеха пытающиеся - в целях повышения собственной капитализации - например, редуцировать крупнейшую катастрофу европейского Модерна к проблеме "исторической вины" немцев, переводя в маркетинговых целях структурные проблемы модернизации в поле политического морализаторства и оставляя за собой право соизмерять "двенадцать коричневых лет" с полуторатысячелетней историей великой культурной нации.

Впрочем, какова должна быть издательская стратегия, всё равно судить самим издателям, стремящимся как улавливать, так и формировать спрос у читающей публики - несмотря на неизбежные в таких случаях обвинения в "потакании низменным стремлениям националистов и антисемитов". Ну а в том, что в случае обсуждаемого издания подобные инвективы неизбежны, убеждают сами заголовки юнгеровских статей: "Кровь", "Воля", "Наша боевая позиция" и, естественно, "Тотальная мобилизация". Не говоря уже об опусе "О национализме и еврейском вопросе" с его своеобразной диалектикой "первого германского принципа": "…еврей существует. Но вся изощренная логика цивилизованного еврея служит как раз эффективным орудием доказательства, а именно, что еврея, собственно, вовсе не существует". Или же творческое обращение в том же месте цитируемого сочинения к тонкому языку образов: "Осознание и осуществление своеобразного германского гештальта исключает гештальт еврея четко и однозначно, подобно тому, как на спокойной глади чистой воды хорошо видны масляные пятна". Чтобы на этом, мягко говоря, "проблематичном" фоне хоть как-то риторически "спасти" свое предприятие, составитель сборника А. Михайловский признаёт "нескрываемое раздражение" Юнгера относительно интеллектуалов-евреев, но тут же указывает, что тот, "тем не менее, приветствует "иудейскую ортодоксальность", как и "всякое подлинное своеобразие народа"".

Стоит ли говорить, что эти и иные - также по-человечески вполне понятные, но с точки зрения истории мысли совершенно избыточные - инстинктивные попытки русских издателей, редакторов и комментаторов Юнгера, Шмита или того же Хайдеггера реабилитировать или релятивировать данных "фашистских писателей" напоминают попытки путем обращения к прошлому символически спасти его, как бы не дать ему свершиться во всей его катастрофичности. Однако подобные мыслительные усилия испугавшихся собственного мужества интеллигентов вряд ли понравились бы самому старику Юнгеру, который провозгласил: "то, что немецкий человек пережил самые страшные испытания, должно стать для нас не только уроком, но вселить надежду на будущее". Так стоит ли в таком случае и нам всё ещё опасаться за прошлое?

Анастасия Белокурова С ЧАКОМ В ПОИСКАХ АМЕРИКИ

"Удушье" ("Choke", США, 2008, режиссер - Кларк Грегг, в ролях - Сэм Рокуэлл, Анджелика Хьюстон, Брэд Уилльям Хенке, Паз де ла Хуэрта, Келли Макдональд, Джона Бобо, Бижу Филипс)

Если бы в приватной беседе меня спросили о Чаке Паланике, я легко ограничилась бы фразой: "Чак Паланик жил в Портленде, штат Орегон". Но мы существуем в мире, где лаконизм не в моде, а творения художника положено рецензировать. Тем более, когда очередная (вторая по счёту) экранизация романа писателя задела краешек нашей жизни, так или иначе незамеченной не прошла. Все знают Паланика как автора "Бойцовского клуба", экранизированного Дэвидом Финчером, - редкий случай, когда фильм оказывается на порядок выше литературного оригинала. Чак написал ещё несколько произведений, похожих друг на друга, как башни-близнецы: "Уцелевший", "Колыбельная", "Невидимые монстры", "Удушье", речь о котором еще впереди, и пр.

Однажды в такси мне довелось часа полтора провести в компании аудиоверсии романа "Уцелевший". Дорога показалась адом: ведь если книжку можно отложить в сторону, из машины так просто не выпрыгнешь. В очередной раз пришлось убедиться, что если Паланик и может чем-то шокировать, так это болезненным, как артистка Ева Грин, отсутствием литературного дара. Водитель - молодой, без тени мысли в глазах парень доверительно сообщил, что "подсел на такое". Разъезжать по Москве, слушая на большой громкости одну за другой книжки Паланика - занятие, достойное избранных. Обычно этим грешат "продвинутые" столичные пользователи метрополитена. Для них Паланик - "жесть", "круто" и "вапще зашибись". Таких много.

Чак Паланик - провокатор, эксцентрик, этакий хичкоковский Норман Бейтс современной американской контркультуры появился на свет 21 февраля 1962 года. Его дед был украинцем, звали его Николай Палагнюк. В 1907 году он эмигрировал через Канаду в США, где и обосновался. Когда отцу Чака Фреду было три года отроду, на его глазах, папаша Ник застрелил его мать Паулу. А потом и сам пустил себе пулю в лоб - супруги не сошлись в денежном вопросе по поводу покупки швейной машинки. После пережитого шока у Фреда произошёл сдвиг, он помешался на женщинах, но так и не сумел обрести заново потерянную мать. Романы множились, сексуальная одержимость возрастала.

В 1999 году очередная патологическая страсть Фреда к актрисе Вайноне Райдер не нашла должного выхода. Тогда Фред затеял вялую интрижку с женщиной по имени Донна Фонтейн. Донна была не промах. Она уже успела засадить в тюрьму своего бывшего парня Дэйла Шэйклефорда по обвинению в половом насилии. Тот вышел на свободу, и явился к сладкой парочке как Каменный Гость. Согласно законам драматургии, на сцене вновь появилось ружьё и оно выстрелило: Шэйклефорд уложил из карабина Донну и Фреда, отнёс тела в дом Фонтейнов и устроил поджог. Мог ли Чак Паланик после всего этого остаться нормальным? Да и хотел ли он оставаться таковым?