Ему открылось любопытное состояние дел. Им обоим были небезразличны ни грязь и беззаконие в Лондоне, ни ужасный беспорядок и страдания в тюрьмах. Их насторожил тот факт, что патрулей не хватало и они были некомпетентны. Они были шокированы жестокостью закона и знали, что многие его жертвы были осуждены по ошибке и оказывались невиновными в преступлениях, за которые были казнены. Но что можно было сделать? Это было в духе Англии — пустить все на самотек, пока не наступит критическое положение и не проснется общественное мнение. Английское общественное мнение походило на спящего великана, разбудить которого было делом нелегким, но, однажды проснувшись, он становился могущественным.

— Есть ли признаки пробуждения в тюрьмах? — сухо спросил аббат.

Судья пожал плечами.

— Мы находимся в состоянии войны. Англия еще борется за свою жизнь, и правительство слишком озабочено внешними событиями, чтобы уделять внимание реформам внутри страны. Но лондонцы свободны в своих мнениях. Я знаю многих гуманных людей, которые отпускали вора, вместо того чтобы привлечь его к суду, потому что не были уверены в том, что не посылают этого вора на виселицу. Полицейские тоже потворствуют побегам. Присяжные учитывают смягчающие вину обстоятельства, чтобы вынести заключение «не виновен», и судьи склоняются в сторону милосердия. Если бы этого не было, то с английскими законами в их настоящем виде — со смертью в качестве наказания за большинство преступлений — у нас бы вешали по четыре человека ежедневно, а один Центральный уголовный суд поставлял бы сотню жертв ежегодно. Общественное мнение, несомненно, большая сила, но оно нуждается в лидере. Нам нужны смелые мужчины и женщины, чтобы посещать тюрьмы, погружаясь в этот ужас, получать там полную информацию, а затем заявлять об этом во всеуслышание. Но таких людей нелегко привлечь. Те, кто никогда не подвергался пыткам, очень сожалеют о несчастных, но, как правило, они довольствуются простым состраданием. Те же, кто сами прошли через великие страдания, кто знает их изнутри, принадлежат, большей частью, к людям необразованным и не обладающим властью.

Они молчали. Было поздно, и в комнате стояла тишина, только вдалеке раздавался грохот экипажей по мостовой, и в саду от ветра шелестели деревья. Граф де Кольбер много страдал. Он «прошел через страшные пытки. И молчал он сейчас не потому, что принимал решение: почти неосознанно оно было уже принято в момент, когда волны обрушились на его голову; он молчал потому, что был поражен своей медлительностью… Страдать, а затем карабкаться на берег к безопасности, пока остальные еще тонут.

…Его скулы слегка порозовели, и судья, с любопытством глядя на этого странного человека, увидел на его лице печать глубокого стыда.

В течение последующих двух дней ожидания аббат навестил Захарию в тюрьме и Майкла в больнице. Разговор с Захарией был практически невозможен, но ему удалось прокричать, что Майкл жив и выздоравливает, и что освобождение самого Захарии — дело только времени. Он положил небольшой пакет с едой в деревянную ложку, которую Захария протянул через решетку. Еду Захария быстро спрятал в карман, но есть не стал. С каждым днем он все больше походил на пугало, его тело покрылось синяками и ранами от постоянных потасовок в камере, но теперь, когда он узнал о Майкле, его глаза излучали спокойствие. В его лице и манере держаться не было следов унижения или развращенности, и если он не стирал свою рубашку, то только потому, что рубашки уже не было.

Аббат боялся, как бы мальчик опять не попал в беду, но это были всего лишь опасения. Вероятно, Захария научился жить среди грязи и не пачкаться самому, и если раньше он побаивался того, что может не справиться с этим и сломаться, то теперь он чувствовал себя победителем. И никогда впредь, подобно графу де Кольберу, он не будет сидеть на берегу и безучастно смотреть, как тонут другие. Аббат прекрасно знал, куда исчезает еда и куда делась рубашка — к другим заключенным. Это доказано.

Шарль де Кольбер в его возрасте и на его месте с жадностью съедал бы свою еду и как тигр боролся бы за свою рубашку. Испытывая чувство уважения к этому юноше, аббат размышлял, нарушилось бы когда-нибудь его уединение, если бы в тот осенний день в Торре доктор не ввел бы в его гостиную Захарию. Может быть, бессмертием своей души он был обязан именно этому заключенному.

Майкл выздоравливал быстро. Его совсем не беспокоили грязь, шум и вонь больницы, но собственное бездействие приводило его в ярость, и он оказался таким буйным пациентом, что аббату было разрешено забрать его, как только это станет возможным. Вечером, перед тем, как взять Майкла из больницы, аббат пошел в гостиницу, где остановились Захария и Майкл, когда впервые приехали в Лондон, чтобы оплатить их счета и посмотреть, остались ли там их вещи.

В своей зеленой комнате аббат сложил вещи Майкла отдельно, а одежду Захарии повесил в шкаф рядом со своей. Он улыбнулся контрасту между лохмотьями Майкла и аккуратно заштопанными рубашками и носками Захарии, и тому, чем они занимались в перерывах между сражением и штормом. Среди вещей Майкла аббат нашел различные инструменты для воспроизведения звуков, которые тот собрал в разных странах — губная гармошка из Испании, концертино из Италии, трещотка из Корсики. Рубашки Захарии были обернуты вокруг нескольких ценных книг.

С трепетом истинного любителя книг аббат осторожно положил их вместе со своими, потом снова взял томик Шекспира, чтобы взглянуть на шрифт и бумагу. Его движения были автоматическими; как человек, любящий детей, должен коснуться волос ребенка, так и знаток книг должен посмотреть на шрифт и пальцем коснуться бумаги. Летний ветерок, ворвавшись в открытое окно, подхватил листок, что лежал между страниц книги, и опустил его на пол. Аббат поднял, взглянул на него, и тотчас же комната закружилась перед его глазами.

«Любовь — это божество, которое примиряет людей, успокаивает море, утихомиривает бури, дает отдых и сон в печали. Любовь поет свою песню всем созданиям, которые живут и которые будут жить, усмиряя воинственность богов и людей».

Сначала медальон Стеллы, теперь это. Аббат постарался взять себя в руки. В этом совпадении нет ничего необычного. Медальон, который он купил для Терезы похож на многие другие. Существуют тысячи людей, которым тоже нравятся эти слова. Аббат узнал энергичный почерк доктора Крейна. Доктор выписал эти слова для сына, которого очень любил, или для жены. Граф де Кольбер вложил листок бумаги между страниц, из которых он выпал, и взгляд его упал на слова, слегка подчеркнутые в книге Захарией. «Бойся и будешь убитым». Аббат почувствовал то же, что ощутил, когда стоял в темном саду и глядел через окно на Стеллу, склонившуюся над шитьем в маленькой гостиной — он стыдился себя.

Аббат положил книгу на место и оглядел комнату. Он все больше привыкал к этой простой, обитой зеленым, каморке. Ему захотелось снимать ее постоянно, когда он распрощается с Девонширом и вернется в Лондон — снова работать до тех пор, пока не умрет за тех, кого доктор описал ему как «грязных, невежественных, злобных воров, убийц и проституток; кто оказывается лучшими из всех нас благодаря хорошим знакомствам». Это было иронией судьбы, что, найдя наконец в Девоншире любовь, дружбу и наслаждение, он должен немедленно покинуть его. Но ничего нельзя было поделать. Небо за домами окрасилось в бледно-розовый цвет, и в комнату проникли сумерки. Аббат зажег свечу и снова стал переводить и переписывать сказочную историю для Стеллы.

На следующий день он в наемной карете привез Майкла к себе и уложил в кровать с темно-красным покрывалом. Поскольку другой кровати в комнате не было, то сам аббат устроился на соломенном тюфяке на полу. Майкл бурно протестовал, но ничего не мог поделать с железной решимостью хозяина. Аббат заверил его, что он прекрасно спит в таких условиях.

— В армии я состоял на дипломатической службе, — объяснил он удивленному Майклу, который, подобно всем молодым людям, не мог представить себе этого старика молодым и энергичным, как он сам.