Стали раздавать подаяние. Заключенные протискивали через решетки деревянные ложки на длинных палках, а посетители, сами в таких же лохмотьях, как и они, опускали в них свои жалкие пенсы. Однако сохранить их могли только самые сильные, потому что каждый должен был бороться, чтобы удержать то, что ему дали. Многие оказались настолько слабы, что и не пытались и даже не подходили к решетке. Среди них было несколько юношей, и именно среди них аббат искал Захарию. Взгляд священника медленно переходил с одного изможденного лица на другое. Но он не мог найти Захарию и с облегчением повернулся назад, протиснулся сквозь толпу посетителей и снова нашел того тюремщика, который провел его сюда.

— Эти люди приговорены? — спросил он.

— Да, сэр. Мужчины приговорены к ссылке или к каторге.

— За какие преступления?

Тюремщик пожал плечами.

— Может быть, приносили тайком в тюрьму веревку заключенному. Укрывали вора или принимали краденое. Незначительные преступления.

— Они давно здесь?

— Месяцы, сэр. Некоторые ждут суда и потом отправления.

— Где находятся люди, приговоренные к виселице?

— В подвалах, сэр. Их видеть нельзя.

— А неосужденных?

— С другой стороны двора, сэр.

Аббат медленно шел к другой стороне, заметив, что военные охранники поспешили на крышу. Он подумал, что, верно, приближался час прогулки и что в случае нарушения закона они должны стрелять. Снова граф почувствовал тошноту. Во Франции он был свидетелем сцены более ужасной, чем та, которую он только что видел, но то было во время гражданской войны, а в нормальной жизни мирной страны этого быть не должно. Он испытал животный ужас дикого зверя, который потряс его так, как ничто другое не потрясало в жизни.

Аббат перешел на другую сторону, где располагалась камера неосужденных. Здесь все было то же самое, но не так ужасно, потому что люди находились здесь не так долго и у некоторых еще сохранилась какая-то надежда. Все здесь было скверно, и если это было то место, что Стелла видела во сне, аббат благодарил Бога, что сны, которые мы помним, проснувшись, теряют всю остроту страха или радости. Он опять прижался к двойному засову, его встревоженный взгляд метался по лицам в толпе, которая давила на него. Но хотя он стоял здесь так долго, что это время показалось ему бесконечным, Захарию он так и не увидел. Страх и усталость поглотили аббата. Все было напрасно. Юноши здесь не было.

Аббат уже собрался уходить, когда бледные опустошенные лица, волнообразное движение, шум что-то напомнили ему… Море… Море страдания, волны которого разбивались о засовы всего лишь в нескольких футах от него, так же, как морские волны разбивались о берег той ночью, пронизанной светом молний. Страшное море приближалось, накатывалось на него, с грохотом обрушивалось ему на голову. Он тонул в темноте, истощенный страхом. Mon Dieu[21], неужели он терял сознание?

Изо всех сил аббат де Кольбер напряг свою волю, покачнулся и крепче схватился за засов. Неужели он был чувствительной женщиной, неопытным мальчиком, чтобы настолько поразиться страшному зрелищу? Он вспомнил легенду о шторме и спасенном мальчике; и ему живо представилась Стелла, храбрая перед лицом шторма, ее побежденный страх. Он твердо встал на ноги. Его взгляд прояснился, и сквозь внезапную брешь в толпе, — как будто бы расступилась волна, — он увидел картину, которую никогда уже не смог забыть.

Под решеткой в стене была установлена бадья, и четверо или пятеро мужчин пытались постирать в ней свою одежду. Вода в бадье была грязной, лохмотья, которые они выжимали, вряд ли были чище, тем не менее аббат нашел это довольно ободряющим — поскольку нашлись еще люди, следящие за приличиями, люди, которые не превратились в диких зверей, подобно остальным. Один из них, раздетый до пояса, стоял спиной к аббату. Это был высокий юноша с темными волосами и узкой спиной, на которой резко выдавались позвонки. Он полуобернулся, выжимая свою рубашку, но, прежде чем аббат смог рассмотреть его лицо, толпа сомкнулась, и он потерял юношу из виду. Был ли это Захария, или нет, но аббат не собирался покидать этот ад на земле, пока не выяснит этого. Следующие двадцать минут были самыми необычными в его жизни. Раскачиваясь, пытаясь еще раз увидеть этого юношу, аббат начал различать лица людей, мелькавшие перед ним. У одного из них, грубого и неуклюжего, были самые голубые ирландские глаза из всех, которые графу приходилось когда-либо видеть. Другой юноша с лицом развратного старика имел чувственный прекрасный рот, похожий на рот самой Стеллы. Третий, сгорбленный и с лицом, изрытым оспой, поразил аббата своей улыбкой, похожей на оскал. Аббат заметил и другие глаза и другие попытки приветствий. Случайно, опуская монету в деревянную ложку, аббат встретил глаза бедняги, державшего ее, и у него возникло такое чувство, что обыденное действие было вовсе не обыденным, а реальным проникновением его, аббата, в несчастного человека, стоявшего перед ним.

Он признавал этих людей так, как будто они не были чужими, и давал им, как своим друзьям. Когда ужасное море рассеялось над его головой, он чувствовал себя так, как будто оказался в тихих водах. Но теперь он был частью моря, а не отстраненным зрителем на берегу. С чувством внезапной паники он понял, что теперь ему никогда не выбраться на берег. Потом пришла спокойная мысль о том, что он и не хочет этого. И все эти двадцать минут аббат молился так, как не молился никогда раньше, — он молился за этих людей, но особенно за одного из них.

Неожиданно аббат снова увидел юношу. Тот закончил стирку и повесил одежду на гвоздь сушиться, а теперь стоял, прислонившись к стене дома и дрожа без своей рубашки. Это был Захария, но настолько изменившийся, что некоторое время аббат не был уверен, что это он. Но потом в этом изможденном молодом человеке с угрюмыми безнадежными глазами, следами истощения на лице он узнал отпечатки той красоты, которая когда-то тронула его в «дочери» короля Лира. В юноше было что-то от породистого жеребца. Бедняга Захария, как юноша из легенды, путешествующий по свету в поисках знаний, наверняка получил их слишком много и слишком быстро.

Он не смотрел на аббата, а тюремщики уже шли по коридору, крича, что время посещения окончилось. Аббат крикнул: «Захария!», но его слабый голос не долетел до того места, где стоял юноша. Тюремщики были уже среди посетителей, хватая их за плечи и выталкивая. Аббат в отчаянии вспомнил их встречу в гостиной после состязаний в борьбе и то, как быстро они прониклись уважением друг к другу. Ничто из того, что произошло потом, не могло разрушить мгновенно возникшую привязанность, которая была подобна мосту между ними. Этот мост не мог не сохраниться до сих пор. И аббат не стал кричать снова, а, глядя на Захарию, пересек этот мост. Сделать это было нетрудно, потому что в течение последних двадцати минут он как бы покинул свою крепость. Захария повернул голову, и их взгляды встретились в то мгновение, когда рука тюремщика опустилась на плечо аббата.

Но это уже не имело значения. Почти невероятная радость расцвела на лице Захарии, и от аббата хлынул тот отблеск света, подобный рапире, сверкающей на солнце, который так поразил Захарию в их первую встречу. Аббат, которого, как и остальных, тюремщики вытесняли наружу, увидел слезы, текущие по лицу юноши, но это были слезы ребенка, внезапно проснувшегося после кошмара… Теперь Захария знал, что он не забыт в этом аду.

…Аббат помахал ему шляпой, повернулся и направился в другой мир.

Аббат, к счастью, обладал всей властью аристократа, чтобы получить то, что он хочет, с наименьшими трудностями. Старое высокомерие, без сомнения, умерло в нем, но привычка командовать осталась, как и язвительный язык, и внушающий трепет внешний вид. Различные рекомендательные письма, которые ему были необходимы, вскоре были в его распоряжении, и спустя три дня начальник тюрьмы разрешил ему свидание с Захарией. Их заперли в одном из подвалов, где содержались приговоренные к виселице, и, сидя на каменной скамье, Аббат внимательно выслушал подробный рассказ Захарии. У них было мало времени, лишних слов они не тратили, но хотя юноша излагал только факты, аббат был изумлен и ошеломлен. Он точно понял, что делал Захария, и чего он не делал, и перед каким выбором стоял.