Напрасно мы будем искать, считает мыслитель-славянофил, какие-нибудь ясные, резкие черты, какие-нибудь определенные и яркие исторические свойства, которые были бы общи всем славянам. Славизм можно понимать только как племенное этнографическое отвлечение, как идею общей крови (хотя и не совсем чистой) и сходных языков. Идея славизма не представляет отвлечения исторического, то есть такого, под которым бы разумелись, как в квинтэссенции, все отличительные признаки религиозные, юридические, бытовые, художественные, составляющие в совокупности своей полную и живую историческую картину известной культуры.
Китаизм, китайская культура — это всякому более или менее ясно. Европеизм — тоже, несмотря на всю сложность западноевропейской истории, есть некоторые черты, общие всем эпохам, всем государствам Запада, — черты, которых совокупность может послужить для исторической классификации, для определения, чем именно романо-германская культура, взятая во всецелости, отличалась и отличается теперь от всех других погибших и существующих культур, от японо-китайской, от исламизма, древнеегипетской, халдейской, персидской, эллинской, римской и византийской.
Частные цивилизации: англо-саксонскую, испанскую, итальянскую также не трудно определить в совокупности их отличительных признаков. У каждой из этих частных цивилизаций была одна общая литература, одна государственная форма выяснилась при начале их цветения, одна какая-нибудь религия (католическая или протестантская) была тесно связана с их историческими судьбами; школа живописи, архитектурные стили, музыкальные мелодии, философское направление были у каждой свои, более или менее выработанные, ясные, наглядные, доступные изучению. Истории древнеболгарского и древнесербского царств очень бесцветны и ничего особенного, резко характерного, славянского не представляют: они очень скоро вошли в поток византийской культуры, «не бросивши векам ни мысли плодовитой, ни гением начатого труда»; а с падением византийского государства пресеклась и их недозрелая до своеобразно культурного периода государственная власть.
Чехи? О чехах вообще говорить очень трудно. Во времена, когда Леонтьев писал свой памфлет (а речь идет о самой знаменитой его работе «Византизм и славянство»), в русском обществе о чехах было принято за правило говорить только всякого рода лестные вещи; писатели в большинстве своем даже считали долгом ставить чехов непременно выше русских. «Почему?» — спрашивает мыслитель-славянофил и саркастически продолжает: «Не потому ли, что народ их грамотнее нашего? Конечно, чехи — братья нам; они полезны, не говорю, славизму (ибо, как я сказал, славизма нет), а славянству, т. е. племенной совокупности славян; они полезны как передовая батарея славянства, принимающая на себя первые удары германизма. Но, с точки зрения вышеприведенных культурных отличий, нельзя ли чехов вообще назвать прекрасным орудием немецкой фабрики, которое славяне отбили у немцев, выкрасили чуть-чуть другим цветом и повернули против Германии? Нельзя ли их назвать в отношении их быта, привычек, даже нравственных свойств, в отношении их внутреннего юридического воспитания, немцами, переведенными на славянский язык?». Эта нелестная характеристика чехов как «немцев, переведенных на славянский язык» вошла чуть ли не в поговорку. Относительно других славянских народов Леонтьев высказывался не менее определенно и категорично…
И все же, наконец, наступил тот вожделенный час, о котором так страстно писал Хомяков и мечтали десятки и сотни тысяч славян в разных уголках разъединенного Славянского мира: просветительский и пропагандистский акцент переместился в практическое русло. В 1877 году Россия вступила в кровопролитную, но победоносную войну за освобождение Болгарии от турецкого ига (рис. 115). Через два года враг был разгромлен, и русская армия под водительством блистательного полководца, «Суворову равного», Михаила Дмитриевича Скобелева (1843–1882) (рис. 116) вышли почти что к стенам Константинополя. Оставался всего лишь один бросок, чтобы выбить уже полностью сломленных турок из древней византийской столицы и завладеть полным контролем над Босфорским проливом.
Одновременно открывалась реальная возможность создания мощных независимых славянских государств на Балканах с перспективой дальнейшего славянского объединения. Этого уже Европа допустить не могла: на Берлинском конгрессе в 1878 году у России и ее славянских союзников с помощью дипломатических интриг и в результате бесхребетной политики царского правительства была по существу отнята победа. Идеи панславизма оказались бессильными перед изощренным европейским макиавеллизмом. Но они продолжали жить и развиваться. Тем же Скобелевым. Он говорил своему другу писателю Василию Немировичу-Данченко:
«…Я рисую себе в будущем вольный союз славянских народов, племен. Полнейшая автономия у каждого, одно только общее — войска, монета и таможенная система. В остальном живи, как хочешь, и управляйся внутри у себя, как можешь».
Скобелев не только разработал основные положения программы объединения славян, но и — обладая редкими пассионарными и волевыми качествами, имея ни с кем не сравнимый авторитет в России и за ее пределами — вполне созрел для того, чтобы возглавить движение за практическую реализацию общеславянского единства. Именно потому он был не удобен ненавистникам России и славянства, которые, судя по всему, и организовали его убийство, выданное за несчастный случай: «Белый генерал» погиб в самом расцвете сил, не достигнув сорокалетнего возраста.
В дальнейшем необходимость славянского единства для геополитического равновесия прекрасно понимали и проводили в жизнь руководители нового государственного образования на территории Российской империи — Советского Союза. Вот что говорил, к примеру, в марте 1945 года, незадолго до окончания Великой Отечественной войны генералиссимуса Иосиф Виссарионович Сталин (1879–1953) (рис. 117), отражая традиционную точку зрения типичного российского государственника и патриота:
«Теперь много говорят о славянофилах. Нас зачастую сравнивают со старыми славянофилами царских времен. Это неправильно. Старые славянофилы, например, Аксаков и другие, требовали объединения всех славян под русским царем. Они не понимали, что эта вредная идея и невыполнимая.
Славянские народы имеют различные общественно-бытовые и этнографические уклады, имеют различные культурные уровни и различные общественно-политическое устройство. Географическое положение славянских народов также мешает объединению.
Мы, новые славянофилы-ленинцы, славянофилы-большевики, коммунисты, стоим не за объединение, а за союз славянских народов. Мы считаем, что независимо от разницы в политическом и социальном положении, независимо от бытовых и этнографических различий все славяне должны быть в союзе друг с другом… <…>
Есть разговоры, что мы хотим навязать советский строй славянским народам. Это пустые разговоры. Мы этого не хотим, так как знаем, что советский строй не вывозится по желанию за границу, для этого требуются соответствующие условия. Мы могли бы в Болгарии установить советский строй, там этого хотели. Но мы не пошли на это. В дружественных нам славянских странах мы хотим иметь подлинно демократические правительства».
Хорошо говорил грузин Джугашвили-Сталин о проблемах славянского единства. Не всякий русский или украинец, чех или поляк, болгарин или серб так скажет. Но главное — правильное понимание сути славянского единства. Во многом мысли Сталина перекликаются с идеями Скобелева. Никак не сравнить с тем, что говорят сегодня о славянстве некоторые славянские лидеры, которые не в состоянии подняться над узконационалистическими интересами, к тому же и превратно понятыми. Некоторые руководители, правда, вообще ничего не говорят, потому что, не обладая государственным кругозором и геополитическим мышлением, попросту не знают, что сказать — опять же на беду славянству.