– Не понимает – почему именно зажигалка? Говорит – может быть, опять какой-то намек?

Раздался общий дружный смех. Полковник продолжал допытываться:

– Нет, вы скажите, капитан: вы это хотели сказать? Да?

Я со смехом обратился к переводчику:

– Нет-нет. Пусть не беспокоится. Просто нет ничего больше под рукой. Что я ему – пистолет подарю?

Николай Шутт был тут же и громко кричал переводчику, требуя перевести:

– Друг… ты слышишь?… Ты скажи ему вот что: мы и без него немцев кокнем, но если он хочет пороху понюхать, пусть поторопится. А у немцев есть отчаянные, с ними интересно стукнуться. Серега, рассказал бы «крестничку» о Джибелли. Ему это надо знать.

Не знаю, как ему перевели слова Николая, но полковник никакого интереса к Джибелли не проявил. Спрятав зажигалку в карман, он снова достал ее, потом я заметил, что он доставал ее несколько раз, о чем-то думал, с улыбкой разглядывая ее, чиркал колесиком и, полюбовавшись бледным пламенем, снова прятал.

Вечером за гостями пришла машина из штаба корпуса. Американцы попрощались со всеми и уехали. Долговязый полковник сидел рядом с шофером. Пока машина не скрылась из виду, он то и дело оборачивался, приподнимался и махал нам рукой.

Дядю Мишу, так звали пожилого бойца аэродромной охраны, знал весь полк. Был дядя Миша угрюм, неразговорчив, но тем не менее отзывчив на любое чужое горе. До войны он работал в Ленинграде вагоновожатым трамвая. Дядю Мишу призвали на фронт, а семья его осталась в осажденном Ленинграде. Отсюда, видимо, была и угрюмость старика, он все время думал об оставленной семье.

Когда сняли блокаду Ленинграда, дядя Миша получил долгожданное письмо. Разбирая почту, кто-то из летчиков обратил внимание на грубый конверт, склеенный из газеты. Почерк на конверте разобрать было легко,- буквы крупные, выписаны старательно, как на уроке чистописания. Письмо было адресовано дяде Мише. Обратного адреса не было, но что-то подсказало ребятам, что это как раз то письмо, которого так ждет старик. Несколько человек отправились с доброй вестью.

Дядя Миша, узнав, схватился за сердце. А о письме тем временем узнал весь полк. Летчики спрашивали: «Ну, как там у него, в Ленинграде?…» Письмо, однако, оказалось безрадостным. Я сам читал его и отлично помню, как защемило у меня сердце после скупых строк, написанных крупным старательным детским почерком: «Вчера схоронил мамку на саночках на кладбище… Папка, бей немцев хорошенько…»- писал письмо сынишка дяди Миши, оставшийся теперь сиротой в огромном городе.

Несчастный старик совсем потерял покой. Летчики и не пытались его утешать – каждый понимал, каково сейчас в Ленинграде. Заставляло задумываться и то, что на письме не было даты. Когда мальчик написал его? Может быть, сейчас его нет и в живых?

Дядя Миша ни о чем не просил. Обратившись в штаб, мы сами выхлопотали старику краткосрочный отпуск.

– Помочь, помочь надо человеку,- приговаривал наш замполит 3. Ф. Кузьмичев, соображая, к кому бы еще обратиться, чтобы за старика замолвили словечко в штабе. Отпуск с фронта, да еще бойцу аэродромной охраны, да еще в разгар наступления – затея, надо прямо сказать, почти что невыполнимая. Но стараниями летчиков, а особенно изобретательного и неутомимого замполита полка, все преграды были преодолены, и в виде исключения рядовой незаметный боец дядя Миша получил желанный отпуск.

Старик не знал, как нас и благодарить.

– Снарядить, снарядить надо человека,- снова заприговаривал расторопный Кузьмичев и пояснил, что проезд дяде Мише, как человеку военному, обеспечен бесплатный, а вот для дома, для родных, если только они остались живы, ему надо бы что-то привезти, обрадовать.

– Три года люди с голода пухли,- говорил замполит.

– Ребята все сделают,- поддержал Корниенко.

– Конечно,- отозвался Евгений Меншутин.- Сбросимся кто сколько может.

– Ну, валяйте!- разрешил Кузьмичев.

Ребята собрали крупную сумму денег и снарядили старика в дорогу. Забота у дяди Миши была устроить сына, если только он жив и здоров, в детский дом.

Донельзя растроганный старик на другой же день засобирался в дорогу. Все необходимые документы у него были уже на руках.

Помнится, мы с Кузьмичевым готовились в полет, парой, на свободную охоту. Дядя Миша подошел попрощаться. Я стоял на плоскости самолета, надевая парашют.

– Едешь, дядя Миша?

– Еду. Спасибо за все, товарищ командир.

– Ну что ты, дядя Миша. Передавай привет сыну.

Устраивай его получше и возвращайся. Если что не будет получаться,- пиши, поможем.

– Не пиши, а телеграмму давай!- крикнул Кузьмичев, показываясь из своего самолета.- Мы тут, если надо, горы свернем. И устраивай пацана как следует.

Старик утер рукавицей глаза. Он сейчас только и жил надеждой увидеть сына.

– Ничего, дядя Миша, сейчас мы получим с немцев и за твоих. Дай только встретить.

– Дай вам бог… Дай бог.

Не знаю почему, но все время, пока мы с Кузьмичевым летели в поиск, у меня перед глазами стоял дядя Миша. В самом деле, каково на склоне лет лишиться семьи? Сколько ему может быть лет? Да многовато, наверняка далеко за пятьдесят. Новой семьи уж не заведешь. Хоть бы сынишку нашел в добром здоровье…

От тяжелых раздумий меня отвлек голос моего напарника. Кузьмичев заметил четыре самолета противника. Четыре? Я внимательно вгляделся. Да, навстречу нам шла четверка вражеских истребителей.

– Иван Федорович,- сказал я в микрофон,- держись ближе. Кажется, это они.

– Они, конечно. Кто же еще?- спокойно ответил Кузьмичев.

О дружной четверке немецких асов мы уже слышали. Они неизменно появлялись вчетвером, ходили боевым строем, дрались слаженно и лихо,- ребята не раз жаловались на них. Даже сегодня, снаряжая меня в полет, техник Иван Лавриненко высказал опасение:

– А ну нарветесь на этих, товарищ капитан? Четыре, оно и есть четыре. Как ни крути, а двое на одного получается.

– Почему мы обязательно на них должны напороться? Да и не всегда же они ходят вчетвером.

– Всегда!- убежденно сказал Иван.- Такая у них уж манера: вместе. Навалятся кучей – и спасу нет.

– Ничего, Иван Иванович. Как-нибудь…

– У соседей вон,- вчера человек приезжал, рассказывал. С задания шли. Двоих враз потеряли! Свалились, говорит, откуда-то, никто ничего и не понял толком. Раз, раз – двоих нету! Одно увидели – красные.

– Ну, посмотрим…

Все это припомнилось, едва я увидел четверку вражеских истребителей.

Немцы приблизились, и мы теперь без труда разглядели окрашенные в яркий красный цвет капоты вражеских машин. Все «пожарники», молодых нет. Сомнений быть не могло – это та самая четверка.

Фашистские летчики приготовились к бою, разбились на пары.

Напутствия техника перед полетом не выходили из головы. Немцев четверо, а нас двое. Задумаешься поневоле. Ввязываться в открытый бой – опасно. Враг хитер и опытен. Перед нами старые волки, и с двойным преимуществом они легко одержат верх в открытой схватке. Но ведь и удирать, уходить от боя – душа не лежит! Что же предпринять?

Впереди по голубому безмятежному небу плыло одинокое облачко. Может быть, попробовать снова поймать на старую, испытанную уловку? Момент вроде подходящий. К тому же ни о чем другом сейчас думать некогда. «Пожарники» вот они, перед самым носом.

– Иван Федорович,- торопливо говорю в микрофон,- оттянись. Оттянись! Зайдем в облако и сделаем переворот.

– Понял,- услышал я скупой ответ.

На виду у противника наши самолеты стремительно нырнули в облако. Немецкие асы, надо полагать, только усмехнулись такой детской уловке и, не меняя боевого строя, ушли немного вниз и стали терпеливо ждать, когда мы появимся. Нырять им за нами следом в облако было бы слишком глупо. Да мы на это и не рассчитывали.

Была, правда, опасность, что, разбившись на пары, они блокируют облако сверху и снизу. Покажись мы тогда вверху или внизу,- неизбежно попадали бы под огонь. Но немецкие асы слишком положились на собственное чутье. Они не сомневались, что русские, испугавшись преимущества, уходят от боя. А уйти в такой ситуации можно было, лишь нырнув к земле и перейдя на бреющий полет. Вот немцы дружной четверкой и отрезали нам путь к земле. Они даже против малочисленного противника старались держаться все вместе. Вчетвером они чувствовали себя уверенней. Ведь пестрая раскраска наших машин тоже не могла не броситься им в глаза.