Когда он положил Эндрю на землю, тот повернулся на бок и согнулся пополам.

— Разве я тебе не говорил всегда задерживать дыхание? — спросил его отец. — Разве я тебе не говорил резко выдохнуть, когда касаешься воды?

Эндрю не мог не припомнить, когда и где отец дал ему этот совет. Это случилось во время семейного праздника в прошлом августе, на побережье, в Корнуолле. Они с отцом катались на высоких волнах День был воплощением корнуоллского лета: ясный, ветреный, бодрящий, с волнением на море. Налетающая волна подхватывала Эндрю, подхватывала и переворачивала, выдергивая из-под него дно. Не успев вдохнуть, Эндрю уже вертелся в самом центре волны, чувствуя, что находится в полной власти каприза стихии. Если вода решит похоронить его навсегда в своей синеве, она это сделает. Перевернувшись пару раз в воде, пальцами ощутив щекотку обратного потока — то ли русалочью, то ли бабушкину ласку, — Эндрю почувствовал себя игрушкой в лапах моря. Но океан не интересовали ни игры, ни забавы, ни что-либо еще. Вода была просто водой, которая вела себя так, как должна вести вода, подчиняясь исключительно силе тяготения, — она толкала, дергала и тянула. По счастью, еще одни подводный кувырок вытолкнул Эндрю из стены белой пены. Его выкинуло головой вперед на гальку, на берег. Вслед откатная волна швырнула еще несколько маленьких камешков. Следующая волна отбросила его еще дальше от воды, к бегуще-ревущей матери, словно безмолвно говоря: пошел вон.

Нам очень быстро стало ясно, что с Эндрю все в порядке. Бледная кожа и удушающий кашель, возможно, и указывали на неминуемую кончину, им мы-то чувствовали его присутствие. И через пару минут Эндрю открыл глаза. А Лучший отец трогательно опустился подле него на колени.

— Да ладно тебе, — сказал он, — хватит.

А еще он сказал:

— Кончай валять дурака.

И один раз, всего лишь раз он прошептал:

— Крошка Ру.

Мы знали, что Крошка Ру — древнее, почти доисторическое прозвище нашего друга, нашего вожака. Оно относилось к тому времени, когда Эндрю не умел выговаривать свое имя. Отец Эндрю уже много лет не называл сына Крошкой Ру. Мы поняли, что он хочет сказать. Мы увидели, как ужасно-ужасно он его любит. Настолько ужасно, что отказывал себе в величайшем наслаждении, в наслаждении выплескивать любовь.

Эндрю был нашим вожаком. Он был вожаком, потому что был сильным. Отказ его отца от любви, от проявлений любви, — верный признак непомерной любви — означал самую огромную силу, какую мы встречали в нашей жизни. Лишь позже мы в полной мере осознали это. (Те из нас, кто остался жив и еще способен что-либо сознавать.) А в те дни мы испытывали лишь благоговение, куда более сильное благоговение, чем перед преисподней, полицией, нашей директрисой или даже Советами.

Эндрю пришел в себя, сел, а затем и встал.

— Ты как, в порядке? — спросил Лучший отец.

— В порядке, — ответил Эндрю и согнулся, уперев ладони в коленные чашечки.

— Очень опрометчиво с твоей стороны так прыгать в воду, — сказал Лучший отец.

Вот в такие минуты отец Эндрю и умудрялся стать одним из нас. В отличие от прочих взрослых он признавал абсолютную необходимость лжи, когда случалось нечто такое, что могло вызвать всякие вопросы. Эта ложь должна была стать нашей ложью для всех остальных взрослых, для всех остальных придурков. Если нас спросят, мы скажем, что Эндрю опрометчиво прыгнул в Озеро. Лучшему отцу не было нужды добавлять: «Особенно не говори матери, что случилось на самом деле». Ясное дело, матерям никогда и ни в коем случае нельзя говорить, что случилось на самом деле. Этому мы от Лучшего отца научились. Матери просто не могут справиться с правдой. А кроме того наша преданность лжи не была локальной: нет, эта ложь, как и любая другая наша ложь, носила универсальный, вселенский характер.

Питер вел Архивы. (Мы хотели оставить точный и скрупулезный отчет о наших достижениях для историков, когда они проявят интерес — а они непременно проявят — к спасителям нации. И потому в каждого дня, на листах формата А4 в узкую линейку, Питер подробно описывал наши операции.) Запись этого дня была такой: «Эндрю опрометчиво прыгнул в Озеро, и Лучшему отцу, который случайно оказался поблизости, пришлось его спасать.» Даже Полу, когда его наконец выпустят из тюрьмы, мы расскажем эту ложь. Но каким-то чудом Пол почувствует, что эта ложь является ложью, хотя мы никак не намекнем ему на это. Ничто в нашем и тоне или в наших словах не будет указывать на обман. И все же Пол поймет, что произошло на самом деле. И если ему когда-нибудь придется сообщать кому-то эту универсальную ложь, он сделает это вполне осознанно. Ложь — одна из тех вещей, которая делала нашу Команду Командой.

— Очень опрометчиво с моей стороны так прыгать в воду, — повторил Эндрю между приступами кашля.

— Какие вы отдали приказы касательно проведения операции в непосредственной близости от воды? — спросил Лучший отец, вновь становясь генерал-майором.

— Постоянная и предельная осторожность, — сэр! — без промедления прохрипел Эндрю.

— Совершенно верно, — кивнул генерал-майор, позволив себе в последний раз коснуться мокрой головы сына. — А теперь продолжим. Это крайне важная операция, и она должна быть завершена к… — он посмотрел на часы с треснутым стеклом, — к четырнадцати ноль-ноль. — Затем он нам всем подмигнул и сказал: — Печенье с тмином к чаю. Выполняйте.

— Есть, сэр. — Питер и Мэтью отдали честь. Генерал-майор зашагал в направлении Двери.

Свет позднего лета, пробивающийся через лиственный шатер, временами испещрял его спину бело-золотыми пятнами. Дверью мы называй тайный лаз в Ведьмин лес. В одном месте две доски в заборе болтались на ржавых гвоздях. Раздвинув их, точно шторы, мы с легкостью проникали в Ведьмин лес.

Как только генерал-майор скрылся из виду, Эндрю опять повалился на землю. Здесь мы, наверное, должны пояснить, что он вовсе не плакал.

Когда Эндрю пришел в себя, мы вновь занялись нашим заданием. Хотя мы и были уверены, что генерал-майор не устроит вторую засаду, двигались мы все же с предельной осторожностью. И Эндрю снова занял место во главе отряда.

Мы шли не по тропе, а крадучись пробирались вдоль деревянного забора. Именно так нам и следовало действовать изначально. Мы усвоили урок — все мы. Пусть унижению водой подвергся только Эндрю, но на самом деле в пучину унижения окунули репутацию Команды. Через Эндрю Лучший отец преподал урок всем нам.

Каждые несколько шагов Эндрю знаком приказывал нам остановиться, продвижение вперед, конечно, замедлялось, но такой способ был гораздо безопаснее. Эндрю считал своим долгом не признаваться, что его трясет от озноба.

Через Дверь мы вынырнули из Ведьминого леса, не встретив вражеских сил. Эндрю быстро провел разведку местности за углом, затем велел двигать за ним. В мгновение ока мы пересекли открытое пространство Гравийной дороги и присели под тисовыми деревьями на краю кладбища. Перемещаясь от надгробия к надгробию, мы постепенно приближались ко входу в церковь. Это был здравый тактический ход. Мы видели, как по Гравийной дороге в направлении Святой тропы проследовали две группы собачников. После еще одной стремительной разведки мы пробежали через покойницкие ворота и упали за куст рододендрона на маленьком «островке безопасности». Теперь наступил черед самой большой опасности: дом Эндрю, Стриженцы, отделяли от нас примерно футов тридцать открытого пространства. Эти тридцать футов включали и кусок дороги, ведущей от Эмплвика к Флэтхиллу, той самой, на которой проводилась колясочная гонка. В задачу Эндрю входило перевести нас на другую сторону без потерь в живой силе. Кусты там росли погуще, и в них можно было укрыться. А дальше не составляло никакого труда пробраться через черный ход в сад Стриженцов.

Мимо проезжали машины, одна за другой, иногда даже по три или четыре вереницей — тянулись за каким-нибудь тупым тихоходом. Мы скорчились за кустом, вслушиваясь в шум двигателей Когда наконец наступила тишина, Эндрю убедился, что путь открыт, и рысцой устремился через дорогу. Времени у него было в обрез: едва он успел очутиться на противоположной стороне, как на гребне Костыльной улицы показалась машина. По счастью, Эндрю прикрывала высокая елка. К тому времени, когда машина скатилась с горки, он успел нырнуть за кустарник