Оттого, подышав несколько минут гниловатыми испарениями реки, я решил действовать по-новому и, достав из кармана монетку, подбросил в воздух: поймал, прихлопнул ладонью. Лицевой стороной ляжет - отправляю бумаги Джимми, оборотной - швырну их под мост.

С ладони на меня смотрел тощий старый бизон с подрубленным хвостом.

Но хотя монетка легла оборотной стороной, я все же опустил одну из записок в почтовый ящик на перекрестке Академической, Базарной и Литературной авеню, сразу за мостом, а вторую, добравшись до гостиницы, спрятал в письменном столе. Гаррисон выстоял, хотя ему угрожали две опасности: монетка потребует уничтожить документы или я, вольное существо, допущу, чтобы мое решение определяла какая-то медяшка.

Вот когда и с этим было покончено, я вправду стал насвистывать какую-то песенку, чувствуя себя свободным, как должен был чувствовать Сократ, когда… и т.д.

XXV. РАЗМЫШЛЕНИЯ

Было шесть с небольшим, когда, войдя в свой номер и положив соломенную шляпу на шкаф, я приготовился внести последние из своих записей в "Размышления". Вытащил на свет три ящика из-под персиков да еще один картонный - там у меня всякие факты и заметки, - придвинул поближе пустую консервную жестянку, заменявшую пепельницу, и приступил к ежевечернему своему занятию, перенося на бумагу то, что пометил в памяти как важные сегодняшние мысли, а затем пряча исписанные листки в ящиках из-под персиков. Но сначала посидел, разглядывая вид из окна и прикидывая, что из передуманного мною нужно бы зафиксировать особо.

Когда часы на Народном тресте пробили половину седьмого (у Мэков всегда очень рано ужинают), я вытащил из пачки длинный разлинованный лист желтой бумаги, какой все юристы пользуются, - у меня целые горки ее на столе - и вывел вверху:

Прежде чем писать дальше, несколько минут я провел, со всех сторон рассматривая эти слова, а рассказать, что при этом чувствуешь, куда трудней, чем просто сидеть да смотреть; позвольте, я воспользуюсь промежутком, чтобы, насколько смогу вразумительно, сообщить, что это за "Размышления" такие, откуда они взялись и частью какого замечательного замысла являются, - а они именно часть замысла.

Полное заглавие, если рукопись эта когда-нибудь будет доведена до конца, а значит, и заглавие понадобится, должно звучать так: "Размышления о причинах и обстоятельствах, сопутствовавших гибели от собственной руки Томаса Т. Эндрюса из Кембриджа, штат Мэриленд, в 1930 году, в День сурка[19] (преимущественно о причинах)" - что-нибудь в таком духе. В общем, попытка понять, отчего повесился мой отец, не больше.

И не меньше, поскольку, проведя два года в выяснениях, разысканиях, чтении и разглядывании стены, я пришел к выводу, что ничего нет столь зыбкого, как причины, вызывающие любой человеческий поступок. Дело-то простое - неделя за неделей изучать банковские счета, бухгалтерские книги, письма от маклеров, месяцами просматривать старые газетные подшивки, курсы акций в тот период на бирже, тома по экономической истории и теории, несколько лет подряд как бы из пустого любопытства расспрашивать всех и каждого, кого с отцом связывало не совсем мимолетное знакомство. Все это только относительно добросовестный сбор материала. Но вот когда накопившуюся информацию начинаешь обдумывать, пытаясь точно - настолько точно, чтобы никаких вопросов не возникало, - установить из нее причину того, что было сделано, тут все совершенно по-другому.

Честно говоря, установить невозможно ровным счетом ничего, поскольку еще Юм указал: причинность можно определить всего лишь косвенно, да и для этого в каком-то месте приходится совершить скачок от видимого к тому, что видеть нам не дано. Пусть так. Цель моих "Размышлений" и состоит в том, чтобы, насколько это человеку доступно, сократить расстояние, которое надо будет осиливать скачком, то есть собрать до самой последней мелочи всю информацию, относящуюся к обстоятельствам самоубийства моего отца. Можете, если угодно, считать, что я в своем расследовании на самом-то деле движим лишь нежеланием признать причиной самоубийства страх отца перед кредиторами: не мог, мол, он с ними лицом к лицу встретиться. Возможно, так оно и есть (хотя не столь напрашивающиеся объяснения тоже могут быть обоснованы, да еще как серьезно), только я, уж как хотите, вполне сознательно склоняюсь к совсем другим истолкованиям. Но при всем том, разумеется, готов признать, что собственное мое понимание накопленных фактов предвзято, отчего даже тогда, в 1937 году, один ящик из-под персиков был предназначен для записей, касавшихся меня самого, - туда, кстати, положил я и записи о двух наблюдениях, сделанных в мой последний день. Вернее всего было бы сказать так: отказ признать причиной самоубийства отцовские неудачи на бирже для меня был гипотезой, проверяемой "Размышлениями", тезисом, который направлял все мое расследование.

Вы, конечно, понимаете, что сама цель, которую я себе поставил, - насколько возможно уменьшить расстояние между фактом и суждением о нем - обрекала эти записи на бесконечное продолжение. Ну конечно, можно было где-нибудь остановиться и заявить: я располагаю достаточной информацией, которая позволяет заключить, что Томас Т. Эндрюс покончил с собой в силу таких-то и таких-то причин. Но поймите правильно, на самом деле я хочу не перекрыть пропасть между фактом и суждением (может, очень даже глубокую, как ни близко друг от друга ее края), я хочу только сократить расстояние, которое предстоит одолеть прыжком. А потому - задача моя не может иметь окончания: на этот счет я никогда себя не обманывал. Однако из того, что окончания она не имеет, для меня не вытекало невозможности работать над другими задачами, в совокупности составлявшими мой грандиозный замысел, пусть решить эти задачи возможно лишь при условии, если в своих "Размышлениях" совершу-таки скачок. Когда цель недостижима, это еще не значит, что напрасны попытки к ней стремиться. И, кроме того, я уже где-то говорил, что дело, которым занимаешься достаточно долго, становится самоценным, так что, если даже не останется иных мотивов, я все равно буду дальше осуществлять свое расследование, хотя бы для того, чтобы с приятностью проводить два послеобеденных часа.

Предположим, однако, что каким-то чудом мне будет суждено познать непознаваемое, то бишь безошибочно установить главную из причин самоубийства отца. Тогда мои "Размышления" будут завершены. А расследование - нет, ибо в тот день, когда меня посетит озарение, я после ужина придвину поближе другой ящик из-под персиков - он сейчас возле лампы стоит, - поглазею какое-то время на стену и возьмусь за расширенные "Размышления", для которых те, завершенные, послужат только одним из разделов, не больше. И эти вот "Размышления", будь у меня сколько душе угодно времени, чтобы их неспешно продвигать, когда-нибудь могли бы принять такое заглавие: "Размышления о жизни Томаса Т. Эндрюса из Кембриджа, штат Мэриленд (1867-1930), в коих особенное внимание уделено отношениям его с сыном Тоддом Эндрюсом (р. 1900)". По-другому сказать, представляли бы они собой законченный опыт описания жизни и личности отца, начиная с того момента, когда он явился на свет в ближней спальне эндрюсовского особняка, до той минуты, когда повесился там же в погребе, - от пуповины, соединявшей его с матерью, до брючного ремня, намотанного на балку.

Нешуточная задача: я ведь намереваюсь изучить все, что можно изучить в связи с жизнью отца, и, насколько такое осуществимо, проникнуть в глубины его личности. А чтобы это сделать, предстоит мне мало того что повторить, только на более солидных основаниях, все расследование, понадобившееся для первых "Размышлений", но еще и заняться кое-чем дополнительно, - скажем, перечитать все книги, которые, насколько мне известно, читал отец, постаравшись при этом выявить возможное их воздействие на его характер, его образ мыслей. Если можно сравнивать бесконечности, эта задача еще необъемнее предшествующей.