— И гоните всех, всех со двора! — с бешенством закричал он. — Я никому больше не продам ни одной коровы! Я продам их оптом! Мне надоел этот базар!..

Динка испуганно метнулась к двери.

— Прощайте! — крикнула она на пороге, но пан уже не видел ее. Задыхаясь от душившего его гнева, он беспомощно рвал ворот рубашки.

Динка захлопнула за собой дверь и выбежала на крыльцо.

Глава тридцать шестая

НЕ ТАК ПАН, ЯК ЕГО ПИДПАНОК

Во дворе экономии и около калитки, ведущей к панской веранде, толпился народ. Тихо переговариваясь меж собой и цыкая на малых ребят, стояли солдатки. В старых, вылинявших от солнца герсетах, с темными бабьими очипками на волосах, они робко жались друг к другу; их изможденные лица с выплаканными глазами были обращены к веранде, за которой скрылась Динка.

Все, кто стоял в списке Ефима, собрались тут со своими детьми и стариками; только вместо покалеченной Прыськи пришла ее старшая дочка, десятилетняя Ульянка, в длинном, не по росту, безрукавном сарафане, в фартуке, по краю вышитом крестом. Ульянка, сморщив обсыпанный веснушками нос, не спускала глаз с панского крыльца. В этой же кучке солдаток стоял высокий, прямой и строгий Ефим. Скручивая козью ножку из махорки, он тоже нетерпеливо ждал Динку и, стараясь не показать своего волнения, шутил с пристававшей к нему Федоркой.

— Ой боже мой! Дядечка Ефим, хочь бы вы с Динкой пошли. Чего она так долго у пана?

— А я знаю, чего? Може, кофей пьет!

— Э, ни! Не до кофею ей. Просыть вона, наша голубка, пана, а он уперся, да и ни в какую… — покачана головой старуха и, вытерев двумя пальцами рот, обернулась к солдаткам: — Мабуть, понапрасну ждем? Нема счастья солдатской доле!

На руках у солдатки заплакал ребенок.

— Цыц ты! Уймить его, тетю, бо, може, зараз сам пан выйдет и с хуторской панночкой! — испуганно сказала Ульянка.

— Не выйдет он, доню, для пана наши слезы как тот дождь: чим больше нападает, тем больше родит панская земля!

По другой стороне палисадника, около флигеля с высоким крылечком, стояли двое братьев Матюшкиных и юркий, сморщенный старичишка — первый богач на деревне Иван Заходько; рядом с ними, похаживая около крыльца, беседовали мужики победнее, рассчитывая и себе прихватить у пана за наличный расчет породистую корову, а то и две, если дозволят местные богатеи.

Матюшкины и окружавшие их мужики держались с достоинством; добротно одетые, несмотря на жаркий летний полдень, а синие суконные жупаны, в начищенных сапогах и в фуражках на смазанных маслом волосах, они, видимо, ждали Павлуху и о чем-то деловито сговаривались между собой. Но Павлуха, раздраженный неожиданным появлением Динки с прошением к пану, решительно пошагал к коровнику, с силой сдвинул тяжелые створки дверей и, повесив на них большой замок, показал солдаткам толстый кукиш.

— Хочь до ночи стойте, хочь землю грызите, а не видать вам панских коров! Я тут один надо всем распоряжаюсь, я панское добро стерегу, як пес!

— А это нам давно известно, что ты пес! — с усмешкой сказал Ефим, сплевывая изо рта цигарку. — Только ты и пану своему не верный пес!

— А тебе что тут надо? Привел голытьбу, да еще и барышню хуторскую с бумагой послал. Толчешься здесь с самого утра! Так зараз и выйдет до тебя пан, ожидай!

— Коровы симменталки[4] ему снадобились!

— Эй, бабы! Тут вам не церква, милостыню не подают!

— Кажна букашка свое место знае… А вы до пана лезете, всю экономию провоняли! Я б вас всех поганой метлой отсюдова вымел! — сплюнул Федор Матюшкин.

— И чего ты дывышься, Павлуха? Пошла барышня до пана, ну, это ихнее дело! Тут не об коровах речь… — тоненько хихикнул Заходько, прикрывая ладонью беззубый рот.

— А тебе, Иван Заходько, в домовину пора, дак ты уж хоть напоследок не страмись перед людьми! — презрительно сказал Ефим.

— Ох ты проклятая галота! Ну гляди, Ефим, не заплакать бы тебе колысь!

— Ты б, старый черт, не заплакал, а моих слез тебе не видать!

— Гляди, Ефим… Много ты воли берешь, во все суешься. Гляди, не об слезах речь, кровью б не захлебнулся, — угрожающе бросил Павлуха и, взмахнув кулаком на плачущих солдаток, истошно заорал: — Очищай экономию! Нима чего тут комедию перед паном представлять! Не дам я коров на выплат, и кончено дело! А ну геть отсюда! Геть! Геть!..

— Да что ты, Павло? Есть у тебя совесть? Обожди, хоть барышню дождемся!

— Не гони, Павло! Что мы тебе делаем!.. — заплакали солдатки.

— Ось, барышня наша выйшла! — закричала вдруг Ульянка. — Барышня! Барышня!..

С крыльца поспешно сбежала Динка, волоча за собой платок и размахивая над головой бумагой, но лицо у нее было озабоченное. Солдатки двинулись вперед, налегли грудью на палисадник.

— С бумагой вышла!

— Только смутная чего-сь…

— Невже услышал господь наши слезы…

Богатеи молча, с нескрываемым ехидством смотрели на Динку.

— Барышня! — кинулась к ней Ульянка. — Чи дал, чи не дал пан?

— Он дал, дал! — запыхавшись и хлопая за собой калиткой, сказала Динка. Только не так, как надо… Он дал на выплату до осени… и по выбору, но только не сейчас, а когда выплатите… — залпом сообщила она окружившим ее солдаткам.

— Ну, а як же, як же, доню моя! Задаром же коров никто не даст!

— За это и говорить нечего!

— Дай тебе бог, Диночка!

— Постаралась ты за нас, голубка! — радуясь и утирая слезы, благодарили Динку солдатки.

Федорка тоже пробивалась к подружке, но Павлуха, раскидав всех вокруг и нагнув, как бык, голову, очутился вдруг перед Динкой.

— А ну дайте бумагу, барышня! — хрипло крикнул он, протягивая руку, но Динка поспешно спрятала бумагу за спину и почти упала на руки Ефима.

— Не тебе эта бумага, Павло! — хмуро сказал Ефим, пряча бумагу на грудь. Ходим, Диночка, и вы, бабы, ходим, там почитаем!

— Десять коров дал! Всем по корове, на выбор… Только заплатить надо… начала опять Динка, но Павло с глухой руганью промчался мимо нее к веранде и, вскочив на крыльцо, скрылся за дверью.

— Пойдем, пойдем… — заторопился Ефим.

— Ох, уговорит он пана! Отнимет пан коров!.. Дядько Ефим, держи бумагу крепче! Ох господи!.. Куда же он побег, проклятый! — с тревогой заголосили солдатки.

Перед Ефимом выросли вдруг братья Матюшкины. Рыжие усы их обвисли, в глазах, как зеленые змейки, свертывалась кольцами ненависть.

— Обожди-ка, Ефим… Не спеши с панской бумагою. Хоть ты по батькови и Бессмертным прозываешься, да на все божья воля… — зашипел Семен Матюшкин, загораживая дорогу. Рядом с братом, широко расставив ноги, стоял Федор.

— Ой боже, матенько моя… — охнула Федорка, но Динка, возбужденная общим волнением, ощутила вдруг необычайную храбрость. Елаза ее загорелись злобой и жаждой мести.

— Все село закупили вы, братья Матюшкины! И поля ваши, и леса ваши, сказала она, со злобой отчеканивая каждое слово. — А в лесах по ночам и музыка для вас играет! Так то скрипка мертвеца заливается…

Лица братьев позеленели, в толпе тихо охнули бабы, но в наступившей тишине вдруг со звоном посыпались стекла веранды, и Павло, споткнувшись на ступеньках крыльца, выбежал на дорожку.

— Вон! Вон отсюда! Всех вон!.. — гремел за его спиной голос пана.

Ефим поспешно схватил Динку за руку, солдатки, перекрестившись, бросились за ним.

Павло, окруженный со всех сторон встревоженными богатеями, медленно пошел к своему дому. Багрово-красные щеки его тряслись, губы прыгали.

— Ну, Ефим… — прошипел он, злобно сжимая кулаки. — Погоди…

— Сосчитаемся… сосчитаемся… — завертел головой Заходько.

— Обоих треба… Хуторска барышня тоже не об двух головах… — выдавил со злобой Федор Матюшкин. — Стаковались, гады, на хуторе…

— Ефима ко мне! Ефима Бессмертного! — снова появляясь на крыльце, крикнул пан. — Эй, кто там есть? Ефима ко мне послать!..

У забора мелькнула стриженая голова младшего подпаска. Он, опасливо оглянувшись, подтянул штаны и бросился вдогонку за Ефимом.