— И вы будете жить в казарме? Уйдете отсюда?

— Да, да! Я ухожу совсем, навсегда. — Он наклонился к ней и, прикрывая рукой губы, зашептал: — Я попросился на передовую. Я останусь навсегда военным, или меня убьют.

Динка вздохнула:

— Ну что ж, это все же лучше, чем оставаться здесь.

— Конечно, конечно… Я только хотел попросить вас об одном одолжении. На днях я уеду. Не можете ли вы взять у вашей сестры какую-нибудь самую маленькую вещь мне на память. Я хотел бы иметь ее платочек или ленточку.

Динка улыбнулась.

— Конечно, могу, Миша. Да она сама с радостью даст вам что-нибудь. Ведь вы же придете к нам попрощаться?

— Да. Если позволите. Я приду перед самой отправкой, — сказал осчастливленный юноша и, порывшись в пачке писем, вытащил серый треугольничек. — А вот и письмо… Анжелике Александровне!

— Кому? — не поняла Динка.

— Вашей сестре, Анжелике Александровне!

«Ах да. Это от Васи!» — чуть не вскрикнула Динка и, схватив письмо, радостно закивала головой.

— Ну так приходите же, Миша! До свидания! — крикнула она уже в дверях.

Глава одиннадцатая

ТЕАТРАЛЬНЫЙ ПАН

Динка спешит, ей хочется порадовать Мышку письмом от Васи.

«Поеду напрямки через экономию», — решает она. Динка не любит ездить через экономию: там можно встретить самого хозяина, пана Песковского, да еще его приказчика Павло. Они всегда неразлучны; без своего Павлуши пан и шагу не ступит. Павло управляет огромным имением пана, распоряжается рабочими как хочет. Люди говорят: «Не так пан, як его пидпанок!» Вредный этот Павло, не любит его беднота, а богатеи к нему льнут, на свадьбы свои приглашают. Не хочется Динке ехать через длинный двор экономии, но Мышка ждет. Правда, от мамы ничего нет, но Вася-то хоть жив… Динка ощупывает карман, где хрустит серый треугольничек, и пускает Приму мелкой рысцой.

Вот уже и Федоркина хата, а вот и сама Федорка стоит на крыльце, утирается рукавом. Что это она? Плачет, что ли? Динка придерживает лошадь.

— Эй, Федорка! Чего зажурилась?

Федорка взмахивает вышитыми рукавами и бежит на голос подруги.

— Стой, Прима!.. Что случилось, Федорка?

Федорка, всхлипнув, припадает к Динкиным коленям.

— Мать за косы оттягалы…

— Что это с ней? С ума сошла! — хмурится Динка.

— Мабуть что так… Зовсим с глузду з'ихалы.

Федорка поднимает лицо с красными полосками слез, из-под платка свисают ей на грудь толстые, встрепанные косы.

— У меня такое горе, Динка. Ты ж ничего не знаешь. А тут присватался ко мне один старый дурень, сам вдовый. Троих детей ему жинка оставила. А зато богатый, мельницу держит. Ну, матка моя як с ума сошла, — наполовину по-русски, наполовину по-украински жалуется Федорка.

— Вот же дурни! — удивляется Динка. — Ну, це дило треба добре разжувать. Она тоже говорит наполовину по-украински, наполовину по-русски, они всегда так говорят с Федоркой.

Но сейчас Динке некогда, а сватовство — дело затяжное. Хотелось бы Динке укорить подругу за то, что она скрыла от нее убийство Якова, но говорить об этом тяжело и тоже не к месту, у Федорки свое горе. Да и что это поможет?

— Ты вот что, Федорка: приходи сегодня ко мне. Мышка уедет, и мы обо всем поговорим. Ладно? И не плачь! Ничего этого не будет! Мы того дурня так отпугнем, что он и дорогу к твоей хате забудет!.. Придешь?

— Приду, — кивает головой Федорка.

— А сейчас я спешу, у меня письмо для Мышки. Вот, от Васи! — Динка вытягивает из кармана солдатский конвертик.

— Живой! — радуется Федорка, смаргивая слезы. — Ну, езжай, езжай… Я пид вечер приду!

— Обязательно приходи! — трогая лошадь, наказывает Динка.

Федорка молча кивает ей вслед.

Через экономию нельзя мчаться галопом: здесь на каждом шагу люди, уцепившись за подолы матерей, семенят ребятишки. Около коровника бабы гремят подойниками, рабочие выгребают навоз, а немного подальше, на самой дороге, стоит пан Песковский и рядом с ним приказчик Павло…

«Тьфу, нарвалась-таки! — думает Динка, ощущая противную неловкость от этой встречи и натягивая широкую юбку на голые коленки. — А что мне до него? Поздороваюсь и проеду!» — храбрится она.

Бывало, в первые годы жизни на хуторе, когда еще маленькой девчонкой она с Федоркой бегала по лесу, Федорка вдруг испуганно шарахалась в кусты, предупреждая:

«Пан! Пан едет!»

На дороге показывалась линейка, запряженная серой тонконогой лошадью. Динка не бежала, а с любопытством смотрела на лошадь, на черную, блестящую линейку и на самого пана в синем жупане и вышитой сорочке. Мельком взглянув на девочку, пан Песковский вежливо приподнимал шляпу, босоногая Динка тут же, на краю дороги, делала быстрый реверанс. Потом они с мамой приходили к пану покупать одноглазую Приму. Пан был очень любезен, за Приму взял совсем маленькую плату и улыбался, когда Динка, буйно радуясь купленной лошади, сказала:

«Теперь она наша на всю жизнь!»

Встречала Динка пана и позднее, бешеным галопом пролетая по лесу. В этих случаях он поспешно сворачивал в сторону, не успевая даже поздороваться. Изредка, встречаясь с Мариной, он по-соседски предлагал ей кирпич со своего завода и материал для постройки. Марина благодарила, но отказывалась — она не хотела быть чем-то обязанной пану, и более близкое знакомство пана с обитателями маленького хуторка так и не состоялось.

«Нам это ни к чему», — коротко говорила Марина.

Алина и Мышка держались такого же мнения. Поэтому и Динка, чувствуя себя в свои пятнадцать лет уже взрослой, никогда не ездила через экономию, избегая встречи с паном. Но в этот раз деться ей некуда. Пан Песковский уже издали смотрит на нее и, полуобернувшись к Павло, спрашивает его о чем-то. Павло важно кивает головой. Динка принимает независимую позу и вежливо здоровается.

— Здравствуйте, здравствуйте!.. А я даже не узнал вас! Вы стали совсем взрослой панной!

Пан Песковский, дружелюбно улыбаясь, подходит к Динке.

— Ну, Павло, видно, мы здорово состарились, если даже не заметили, как в нашем лесу выросла такая синеглазая панночка! Да еще с такими косами!..

Щеки Динки заливает румянец, она не знает, что сказать, и от смущения готова провалиться сквозь землю. На ее счастье, пан уже оглядывает лошадь.

— А это все та же моя одноглазая Прима? Сколько же ей лет сейчас? — Он с видом знатока смотрит зубы лошади, поднимает копыта, гладит ее блестящую шерсть. — Лошадь в прекрасном состоянии! Кто же это за ней так ухаживает?

— Зимой Ефим, а летом я сама и купаю ее и чищу, — с гордостью говорит Динка.

— Какой это Ефим? — хмурясь, спрашивает пан, обернувшись к приказчику.

— Это ихний сосед, Ефим Бессмертный, он рядом с ними живет, — заискивающе поясняет Павло.

Пан Песковский полуполяк, полуукраинец, он называет Динку панночкой, по-польски, но говорит чисто по-русски; на нем вышитая украинская рубашка, высокие сапоги и накинутый на плечи синий жупан.

«Как только что из украинского театра, — придя в себя, думает Динка. Настоящий театральный пан, и лицо такое холеное, панское, только усов нет и волосы редкие». И держится пан как на сцене, высокий, плечистый; рядом с ним приказчик Павло кажется таким низкорослым и плюгавеньким, что Динке даже не верится, что он, как говорят люди, гнет подковы руками.

— А панна все такой же лихой наездник? — улыбаясь, спрашивает пан Песковский и, не давая Динке ответить, быстро добавляет: — Но теперь уже нужно ездить в седле. У меня есть английское дамское седло. Я сегодня же, на правах соседа, пришлю его вам.

— Нет, спасибо! Я не умею ездить в седле! Я уже привыкла! — мотает головой Динка.

— Да это же очень удобно. Я могу дать вам несколько уроков, и потом… это же гораздо приличнее для молоденькой панны!

Динка снова вспыхивает краской стыда и злости.

— А я не хочу! Я буду ездить так, как езжу! — сердито и упрямо говорит она, дергая поводья. Но пан поспешно останавливает лошадь.