Динка, вся красная от спешки, вплетает, повязывает и наконец, отбежав в угол комнаты, останавливается перед восхищенной Федоркой.

— Ой яка дивчина! Матынько моя, яка гарна дивка! И вся блещить! — всплескивает руками подружка. — Ой, Динка, ну як бы то ни война, пишли б мы с тобою кудысь в дальнее село на храмовой праздник! Ой, уси б хлопцы за тобой биглы! Або куда на весилля! Ты б ще гопака сплясала, — захлебываясь от восторга, говорит Федорка.

— Гоп, кума, не журися, туды-сюды повернися! — подбоченившись, кружится по комнате Динка.

— Вот такочки, скоком, боком! — срывается с места Федорка и, притопывая босыми пятками, кружится вместе с подругой. — Ой, запарилась! — хохоча и обмахиваясь платочком, говорит она через минуту и с любопытством спрашивает: А о чем ты с паном балакала? Я бачила с крыльца, как он смеялся с тобой!

— Да ну его! — отмахиваясь от неприятного воспоминания, говорит Динка. Он мне седло предлагал!

— Седло? — пожимает плечами Федорка. — А на что оно тебе?

— Вот именно! На что оно мне? Так, дурацкий разговор!

— Слухай… — придвигаясь ближе, таинственно говорит Федорка, и глаза ее в наступающих сумерках блестят озорными огоньками. — А колысь наш пан дуже охочий был до красивых девчат… Бывало, придут до моей матки бабы и давай рассказывать, яки тут гулянки были! И девчата на те гулянки, як пчелы на мед, слетались. Ну он, конечно, молодой тогда был, красивый.

— А теперь лысый, — перебивает Динка.

— Ну конечно, ему уже за тридцать сейчас. А раньше, кажуть бабы, заедет он со своим Павлухой в село, тут у них и вино, и конхветы, и орехи… Никому отказу нету. Нагуляются добре, а станут уезжать, подсадит пан самую красивую девку и скачут в усадьбу…

Федорка прыскает в платочек, но Динка хмуро спрашивает: — А эта девка… плачет?

— А с чего ей плакать? Это ж гульня! Ну, а яка дивчина своего парубка имеет, той он и свадьбу справит… А с которой дня три погуляет, той еще и корову даст одну або две…

— Коровы? Увезет, а потом коровы… — возмущается Динка.

— Вот ты яка непонятлива! Я ж тебе кажу, что тут и любовь была. А одна даже так влюбилась, что с полгода прожила в усадьбе, а потом уж не знаю, что там Павло ей набрехал, только одного разу поехал пан в город, а она, бидна, в речке утопилась…

— Совсем? Насмерть? — испуганно спрашивает Динка.

— Ну конечно, что насмерть. Як бы люди видели, то вытащили бы, а она своего виду не показала, да и бросилась тишком.

— Ну, а что же… пан? — с ужасом спрашивает Динка.

— Да то уже давно было… Только маты моя добре помнят… Як вернулся пан с городу — бумаги якие-то або паспорт для заграницы выправлял, — ну, вернулся, а вона уже мертвая в хате у матки своей лежит. Дак пан зараз на коня да и туда… Схватився отак за голову… «Что ты, каже, наделала, что наделала…»

— Подлец он, и больше ничего! — топает ногой Динка.

— Ой, что ты! — укоризненно качает головой Федорка. — Не можно так, Диночка… Маты кажуть, что он три дня над ней убивался, белый был, как та стена. А потом два года за границею прожил, а как вернулся, то все гулянки кончил. Ну, як подменили его! И жениться не женится, и с девчатами не гуляет, и хозяйство все на Павлуху бросил… А уж Павло — вот это сама что ни на есть погана людына! Издевается над людьми як хочет! А к пану пойдешь, он и слухать тебя не будет! Вот и правду приказка есть такая: «Не так пан, як его пидпанок!» — глубокомысленно закончила Федорка и вдруг, словно перекинув мостик от чужого горя к своему, подперла щеку рукой и тихонько, по-бабьи, запричитала: — А мени ж горе, голубонька моя, такэ горе, что не знаю, куда и податься…

— Подожди, — дергает ее за рукав Динка. — Скажи лучше, за что тебя мать била?

— Ой, била… Так же била, голубонька моя! Навернула косы на руку, да по всей хате тягала… — всхлипнув, жалуется Федорка.

— Да за что? За того старого дурня, что к тебе сватается?

— За его да за Дмитро… Бо маты хочут, чтоб я замуж пошла, бо тот хоть и старый, да богатый: у него мельница, он моей матке два мешка белой муки обещал, абы я за него пошла. А куда я пойду? Он же вдовый, жинка его померла и троих сирот ему оставила. На що ж мени чужих детей нянчить? И на кого ж я Дмитро покину, пропадет он без меня, як тая былинка в поле… Ой, Диночка, голубка моя, такое мне горе от того старого черта! Повадился он к нам в хату кажну субботу. Всю зиму спокоя не было, а сейчас и вовсе никакой жизни нету.

— А чего ж ты мне сразу не сказала, как я приехала? — удивляется Динка.

— Матка не велела, — сморкаясь и вытирая платком глаза, говорит Федорка. Ну, я и побоялась сразу тебе сказать. У Динки, думаю себе, закипит сердце, начнет она мою матку ругать, и нема будет кому вареники есть, а я ж их с утра ле-пи-ла… — снова всхлипывает Федорка.

Динка молча хмурит брови и усиленно качает ногой, как рассерженная кошка хвостом, и глаза у нее злые, колючие, как хвойные иголки… Но ничего, ничего, она со всеми расправится.

— Вот что, Федорка. Я сама приду к тебе в эту субботу, и не я буду, если твой старый дурень еще когда-нибудь сунется в вашу хату… Поняла? — строго говорит Динка плачущей подруге.

— Эге… Поняла, — бормочет, оробев от ее воинственного тона, Федорка. Только… что ж ты ему зробишь?

— Что зроблю, то зроблю, — круто обрывает ее Динка. — А теперь иди домой и больше не плачь, да не спорь с матерью. Что бы она ни сказала — молчи. Молчи до субботы! И считай, что этого мучного жениха у тебя уже нет! Тю-тю! — весело заканчивает Динка, чмокая подругу в мокрую щеку.

— Тю-тю! Ой, матынько моя! — прыскает от смеха Федорка. — Ну и что ты за людына, Динка! Ты ж и мертвяка насмешишь! А я как поговорю с тобой, так и горя нема! Тю-тю! Надо ж такое слово придумать! — растроганно говорит Федорка, прощаясь.

В комнате уже совсем темно, Динка садится у стола и сжимает обеими руками голову… Она очень устала, столько всякой всячины перевернулось в ее голове за этот день!

«Не голова у меня, а рубленая котлета! Не сработает она ничего… А еще надо подумать о самом главном. Завтра поиски Иоськи…»

Динка хочет представить себе базар, шмыгающих в толпе рваных мальчишек. Иоську она узнает по глазам: у него синие, Катрины глаза. «А сколько же ему теперь лет?» — думает Динка, но ресницы ее слипаются. Спать… спать… Динка ощупью добирается до кровати и, не раздеваясь, валится на нее как сноп. Под окном, тихонько всхрапывая, пасется Прима. В раскрытую дверь осторожно заглядывают две собаки и, убедившись, что, кроме спящей Динки, в комнате никого нет, широко зевая, укладываются неподалеку от хозяйки.

Глава тринадцатая

ПОИСКИ

Динка выходит из дома очень рано. Она боится, что утром придет Ефим и, заметив ее сборы, скажет:

«А куда-то ты собралась? Нема чого тебе ездить в город! Сиди дома. Мамы нет, Лени нет — значит, слухайся меня!» Без мамы и Лени Ефим всегда чувствует на себе ответственность за «девчаток» и строго опекает их. С Мышкой он еще церемонится, а с Динкой обращается, как с дочкой. Кстати, своих детей у него нет.

«Вот он и отыгрывается на мне! — сердито думает Динка, уныло плетясь по лесу. — Еще целых два часа можно было поспать, так нет, вставай, иди неизвестно куда так рано!»

Солнце еще только поднимается. На траве лежит ночная роса, деревья и то еще не совсем проснулись: шу-шу-шу — перешептываются между собой; и птицы еще не хлопочут около своих гнезд; на дороге прибита пыль, не видно свежей колеи. Динке хочется спать, она идет с закрытыми глазами, натыкаясь на кусты и деревья. На руке ее болтаются сцепленные ремешками сандалии, прошлогоднее платье с вылинявшими голубыми горошками цепляется за кусты и, обрызганное росой, липнет к голым коленкам.

«Если завалиться тут где-нибудь и поспать еще часочек?» — вздыхает Динка.

Но в лесу легко заспаться, она знает это по собственному опыту. Нет уж, ехать так ехать! Только как соваться такому разморенному человеку в город, да еще на такое трудное дело, как поиски… «Ведь искать Иоську — это все равно что искать иголку в куче мусора. И некому мне помочь, — с обидой думает Динка. — Ведь это одни разговоры, что надо советоваться со старшими. А где у меня старшие? Мамы нет, Лени нет, Мышку нельзя волновать. Остается один Хохолок. Если бы вчера послать ему телеграмму с одним волшебным словом: «Емшан» — он, конечно, явился бы даже ночью. А с утра Хохолок работает в «Арсенале» вместе со своим отцом, ему не так-то просто уйти с работы. Да и чем бы он помог, если б даже ушел? Ничем. Наоборот, он мог бы все испортить. Ведь если придется шнырять между босяками на базаре, то тут каждый может и обругать, и толкнуть, а Хохолок сейчас же вступится, схватит за шиворот… Нет, нет! Он совсем не умеет вести себя с босяками, особенно если хочешь что-то узнать от них. Ведь тут нужно ловить каждое слово и перемигивание, а толкнет кто-нибудь наплевать, и обругает — наплевать, никто же не скажет запросто, где Иоська… Нет уж, на все самое трудное я всегда иду одна, так уж мне, видно, на роду написано…»