Он не Мог получить ответа на свои вопросы от Фелисии, которая, кажется, даже не замечала его присутствия в комнате.

Вейн оглядел комнату и убрал окурки, оставленные Фелисией, потом так, будто он играл эту сцену в кино, тщательно вытер своим носовым платком ручку двери и каждый предмет, которого она могла касаться. Пузырек из-под лекарства и фляжку он тоже бросил в сумку. Повинуясь инстинкту, он забрал бумажник и часы Марти, создавая видимость ограбления. Только после этого он подошел к Фелисии и поставил ее на ноги.

– Иди! – приказал он ей.

Она сделала шаг, но потом всей тяжестью навалилась на него. Без его поддержки она упала бы на пол.

Он повесил ее сумку себе на плечо и стал обдумывать следующий шаг. Он не думал, что кто-то видел, как он входил сюда, но даже если и видел, то появление одинокого мужчины в подобном месте не могло вызвать каких-то подозрений. Однако, выйти отсюда нужно было совсем по-другому. Он поднял с пола фуражку Куика и вынул из импровизированной пепельницы его сигару. В тусклом свете коридора любой, кто их увидел бы, мог бы принять его за американского офицера, ведущего пьяную женщину к себе в гостиницу – обычное явление в эти дни.

– Мы уходим, Лисия, – сказал он. – Попробуй идти, дорогая, давай.

Ее ноги не двигались. Несколько минут он подождал, потом решил испробовать последний шанс достучаться до ее сознания.

– Первый акт! Приготовились! – крикнул он. Он почувствовал, как она напряглась.

– Спектакль? – спросила она дрожа; ее голос был едва слышен, но в нем ощущался страх вновь подвести Робби.

– «Антоний и Клеопатра», дорогая. Слушай. Вот звучат трубы! Слышишь?

Она кивнула, но была так слаба, что едва могла переставлять ноги.

Он почти понес ее вниз по ступеням, останавливаясь на каждом этаже, чтобы перевести дух. К тому времени, как они добрались до грязного холла на первом этаже, Фелисия уже могла переставлять ноги – хотя Вейн видел, каких усилий ей это стоило.

В темноте он увидел прижавшуюся к стене фигуру женщины.

– Надралась как свинья? – прошипела она.

– Слушай, отстань! – прорычал Вейн, зажав в зубах сигару. Он поспешил пройти мимо, ругая ее с самым лучшим своим американским акцентом. Если повезет, подумал он, она успеет запомнить только плохо различимое лицо, сигару и фуражку американского офицера.

Снаружи на узкой улочке было совершенно темно. Он кое-как где вел, где тащил Фелисию к арке, выходящей на Джермин-стрит, и размышлял, как он доберется с ней до стоянки такси – ведь даже в этот поздний час на улице были люди, а на углу был виден четкий силуэт полицейского.

Он бросил сигару и фуражку в канаву и, наклонившись к самому уху Фелисии, прошептал:

– Давай, дорогая! Сейчас твоя сцена!

Он почувствовал, как ее мышцы начали работать, будто она подключила какие-то внутренние резервы. Ноги задвигались, и медленно, запинаясь, она направилась к арке, ведущей на улицу, где находилась стоянка такси.

Потом, будто эта арка была просцениумом, Фелисия пошла вперед, высоко подняв голову, глядя прямо перед собой, к свету тех огней, в лучах которых она жила всю свою жизнь.

Сцена двадцать первая

Вдоль всей Эдмиралти-Роу и вокруг статуи королевы Виктории в ярком свете безоблачного летнего утра пестрели цветы. Небо было голубым и чистым, необезображенным белыми следами бомбардировщиков и самолетов-снарядов, будто война уже кончилась. Конечно, это была лишь иллюзия – стоило приглядеться повнимательнее, и можно было различить серебристые аэростаты заграждения над Темзой, разбомбленный дом на Палл-Малл, выглядевший как безобразная дыра в безупречно ровном ряду зубов. Война просто немного отодвинулась; кульминация последнего акта запаздывала, как у слишком затянувшейся пьесы.

На мгновение Фелисии даже показалось, что если она закроет глаза, а потом откроет, то увидит, что охрана у Букингемского дворца вновь стоит в своих красных мундирах и медвежьих шапках, но ничего не произошло – они по-прежнему были в хаки, их караульные будки были защищены мешками с песком, а у полицейских перед высокими парадными воротами по-прежнему висели противогазы через плечо, хотя все остальные уже перестали их носить.

Несмотря на теплый день, при виде полицейского Фелисия задрожала. Два месяца усиленного «отдыха» после рецидива ее болезни позволили ей тихо исчезнуть из виду – хотя ни у кого не было причин связывать ее со смертью Марти Куика.

Все же в санатории в Бате медсестры обсуждали новости в присутствии пациентов и иногда даже оставляли газеты на виду, хотя это было против правил. Фелисия знала о ходе полицейского расследования смерти Марти, информация о котором быстро сошла с первых полос газет под натиском новостей о прорыве английскими войсками обороны немцев у города Кан и о покушении на жизнь Гитлера.

Когда столько тысяч людей гибли каждый день, смерть одного шоумена при подозрительных обстоятельствах вряд ли могла долго привлекать внимание читателей – или даже полиции, особенно из-за того, что поскольку Куик был американским офицером, Скотленд-Ярд и американская военная полиция, постоянно соперничавшие между собой, никак не могли договориться. Полицейские задавали Робби вопросы, как всем, кто был знаком с Марти, но общее мнение было таково, что Куик, вероятно, был у проститутки и был убит, когда она – или ее сутенер – пытались ограбить его. Эту версию подтверждал и тот факт, что его часы и бумажник пропали. Полиция не допрашивала Фелисию. Зачем им было это делать? Им сказали, что она отдыхает в санатории после нервного срыва от переутомления.

Фелисия не помнила всех деталей того, что произошло – или скорее ее воспоминания были туманными и неточными. Она помнила, что видела, как Марти входил в комнату, помнила вид его тела на полу и то, как Робби помогал ей подняться на ноги, но, к счастью, в ее памяти не сохранилось воспоминание о том, как она держала кинжал. Все равно вид полицейского заставлял ее нервничать, даже если полицейский просто регулировал движение, и так, вероятно, будет всегда, думала она. Чувство вины принимает странные формы, и это, видимо, была одна из них…

Она почувствовала, как Робби сжал ее руку.

– Мы почти приехали, – сказал он. Потом после паузы: – Ты в порядке? – Его беспокойство было очевидным. В эти дни он оберегал ее от всего и заботился о ней как наседка о цыплятах.

– Я в полном порядке, дорогой, – ответила она. – Просто задумалась.

Робби слегка нахмурился. Задумываться было опасно – о некоторых вещах, во всяком случае. Она прижалась к нему.

– Я так счастлива за тебя, – прошептала она.

– За нас обоих.

Она покачала головой.

– Это твой триумф. Но я рада, что могу разделить его с тобой.

Он быстро поцеловал ее в щеку, крепко сжав ее руку, будто у него появился страх как перед выходом на сцену – что было вполне возможно, подумала она.

– Не волнуйся, – с улыбкой сказала она. – На репетициях ты был великолепен!

Он улыбнулся. Никаких репетиций, конечно, не было, но ему пришлось выслушать многочисленные инструкции и указания, хотя он и был великим актером.

– Мне сказали, что эта церемония сейчас не занимает много времени, – сказал он.

– «Хлоп, шлеп, мерси, мадам»? – смеясь, спросила она.

– Что? – озадаченно посмотрел он на нее.

– Просто такая смешная фраза, дорогой, – объяснила она. – Я ее слышала в Америке. – На самом деле она слышала ее от Марти Куика, который рассказывал, что одна из его девушек таким образом характеризовала процедуру секса с Лео Стоуном на его знаменитом белом кожаном диване.

Фелисия постаралась поскорее выбросить из головы эти воспоминания. Марти, секс, Голливуд – это было именно то, о чем она старалась не думать.

– В военное время они сократили церемонию – сделали ее менее официальной. Ну, это вполне в духе времени, я полагаю. К тому же я слышал, что король, бедняга, плохо себя чувствует.

– В самом деле? Но он так молод?.. – Фелисия тут же с опозданием вспомнила, что на троне был не Эдуард VIII, с которым она раз или два танцевала и даже слегка флиртовала в те беспечные дни до войны, когда он еще был принцем Уэльским, а его менее эффектный брат Георг VI, который заикался.