– Тем лучше. – Марлоу был хладнокровен и полностью владел собой. Он уже не напоминал того нервного, измученного Марлоу, которого встретил Трент полтора года назад. Высокая спортивная фигура дышала здоровьем, взгляд голубых глаз был чист и прям. И только, пожалуй, линии рта выдавали, что он знал о своем затруднительном положении и был готов дать отпор. И еще это странное выражение глаз, не нарушающее их спокойствия, но тревожащее Трента с первой их встречи в Марлстоне.

– Сигсби Мандерсон не был человеком здравого ума, – тихо начал Марлоу. Большинство богатейших людей Америки стали такими или от ненормальной жадности, или ненормального рвения, или ненормальной личной власти, или ненормального везения. Ни у кого из них не было выдающихся умов. Мандерсон с наслаждением отдавался накоплению и неустанно работал над этим; он был человеком волевым, и у него была своя доля счастья. В его стране многие, очевидно, с похвалой отметили бы, что он был безжалостен в достижении цели, и это было в нем самое отличительное. Но ведь рядом с ним были тысячи, которые рвались к цели с такой же одержимостью и так же мало беспокоясь о других. Мандерсон был сильнее. Я не утверждаю, что американцы глупы, как нация они неизмеримо умнее нас. Но я никогда не встречал дельца, который бы демонстрировал такое чутье и предвиденье, такую одаренность памяти, четкость и мощь логического мышления в погоне за увеличением капитала. Газеты звали его «Наполеоном Уолл-стрит», но мало кто знал, сколько истины было скрыто за этой фразой. Наполеон на поле брани и Мандерсон в деловых операциях – личности близкие, родственные. Прежде чем начать действовать, Мандерсон тщательно анализировал специальные сводки, выяснял состояние дел в угольной промышленности, транспорте или в сельском хозяйстве, затем планировал, расставлял людей, и его финансовый удар всегда был неожиданным. Стрит трясло, когда вдруг проносились слухи, что Колосс вышел охотиться и часто только поэтому противники легко сдавали свои позиции… А Мандерсон порой мог разработать свой план до мельчайшей детали – во время бритья.

Я привык думать, что та часть индейской крови, что текла в его жилах наследие далеких предков, – имеет какое-то отношение к его коварству и безжалостности. Об этой древней струе знали только он сам и я. Однажды он попросил меня применить мои генеалогические пристрастия и уточнить его фамильное древо. Тогда я и сделал открытие, что в нем есть часть крови вождя ирокезов и его жены-француженки, коварной женщины, грозно правившей племенами аборигенов двести лет назад. Мандерсоны занимались в ту пору закупкой пушнины на границе с Пенсильванией, и многие из них женились на девушках из местных племен. В жилах американцев течет немало крови аборигенов. Мандерсон, в отличие от других, не гордился этим. Я должен был держать свое открытие в тайне, что и делал до конца его жизни. Однако я всегда считал, что если однажды зародится его недоверие ко мне, то началом этому станет мое открытие.

– Было ли у Мандерсона, – внезапно спросил Копплс, – какое-то особое отношение к религии? Марлоу подумал с секунду.

– Преклонение перед неясным божеством, молитва – все это было ему чуждо. Я никогда не слышал, чтобы он говорил о боге. Я сомневаюсь, понимал ли он вообще суть религии и знал ли ощущение бога в себе. Однако воспитан он был явно в религиозном духе, в строгой морали. Его частная жизнь, в обычном понимании, была безупречна, поведение почти аскетично, разве что он курил. В течение четырех лет, что я был с ним рядом, я не слышал, чтобы он прибегал к словесному обману, хотя в делах не останавливался ни перед чем. Можете ли вы понять душу человека, который никогда не колебался, замышляя обман, стоящий миллионы, кто пользовался любым рыночным фокусом, чтобы сбить конкурента с толку?.. Таким был Мандерсон, и он был не единственным. Можно сравнить его с солдатом, который может быть кристально чистым человеком, но не постоит ни перед чем, чтобы обмануть врага. Правила игры это позволяют, то же самое можно сказать об отношениях деловых людей. Только между ними – состояние войны, со всеми остальными – по-людски.

– Это грустный мир, – заметил мистер Копплс.

– Совершенно верно, – согласился Марлоу. – И только однажды я услышал от Мандерсона откровенную ложь – в ночь его смерти, и, думаю, только это спасло меня от петли по обвинению в убийстве.

– Прежде чем вы продолжите, – вмешался Трент, – ответьте точно: какие отношения были у вас с Мандерсоном за годы работы с ним?

– Мы были в очень хороших отношениях от начала до конца, – ответил Марлоу. – Ничего похожего на дружбу – он не был человеком, который шел навстречу дружбе, но это были надежные отношения между доверенным служащим и его шефом… Я поступил к нему на должность личного секретаря сразу после Оксфорда. Мне предстояло войти в дело отца, где работаю сейчас, но отец предложил «посмотреть мир». Должность секретаря у Мандерсона обещала мне разносторонний опыт, и год или два, которые я отводил для этого, перешли в четыре. Что же касается самого предложения, то здесь странным образом помогли мои свойства, которые меньше всего могут послужить основой для получения рекомендаций и оплачиваемой должности. То были шахматы.

– Как?! – воскликнул Трент, словно только этого признания Марлоу ему и не хватало. – Шахматы, – произнес Трент, подымаясь и подходя к Марлоу. – Знаете ли вы, на что я прежде всего обратил внимание при нашей первой встрече? Это был ваш взгляд, мистер Марлоу. Я не мог понять, что меня привлекает в нем, я столкнулся с загадкой, которую не мог объяснить. Теперь я знаю, где видел ваш взгляд прежде. Он принадлежал Николаю Корчагину, с которым я ехал однажды в одном купе. Мне казалось, я никогда не забуду необычного взгляда этого шахматиста и, как выяснилось, не забыл, просто немыслимо было сообразить, при чем здесь вы… Простите, – сказал он внезапно и занял свое прежнее место.

– В шахматы я играл с детства и с хорошими игроками, – продолжал Марлоу. Это наследственный дар, если можно так сказать о себе. В университете я был не лучше других, увлекался сценой – играл в драме, занимался конным спортом. Знаете, в Оксфорде сотни поводов для развлечений за счет основных занятий… И вот однажды, в конце последней четверти, меня вызвал к себе доктор Мунро. Ему сообщили, сказал он, что я отлично играю в шахматы, занимаюсь охотой… Я подтвердил. Тогда он спросил, на что я еще способен. Мне не понравился тон разговора, и я ответил, что это все. Старик свирепо улыбнулся и сообщил, что некий богатый американец ищет секретаря-англичанина. Имя американца Мандерсон. Доктор Мунро никогда не слышал о нем, что весьма вероятно, ибо старик не читал газет и в течение тридцати лет не покидал стен колледжа. Если я хочу, сказал доктор, то могу получить это место, так как игра в шахматы, умение обращаться с лошадьми и оксфордское образование – это все, что в данном случае требуется.

И вот я стал секретарем Мандерсона. Не скрою, меня устраивала должность, и довольно долгое время. К тому же я обрел независимость: у отца были серьезные финансовые затруднения, и я был рад, что мог обойтись без его помощи. К концу первого года Мандерсон удвоил мое жалованье. «Это большие деньги, – сказал он, – но думаю, что я не в проигрыше». Видите ли, к тому времени я не только сопровождал его в верховых прогулках по утрам и усаживался за шахматы по вечерам, – моей заботой стало содержание его домов, его фермы в Огайо, его тира в Майне, его лошадей, его автомобилей, яхты. Я стал ходячим расписанием движения кораблей, самолетов, поездов и экспертом по закупке сигар…

Иначе говоря, я был занят разнообразным делом, мне хватало времени и денег для развлечений. Жизнь омрачилась лишь однажды, когда я непродуманно попытался связать свою судьбу с человеком, которого плохо знал. Но эта беда открыла мне необычайную доброту и внимательность миссис Мандерсон. – Марлоу повернул голову в сторону мистера Копплса. – Возможно, она сама расскажет вам об этом. Что же касается Мандерсона, его отношение ко мне всегда оставалось ровным. Вплоть до той последней его ночи, когда внезапно раскрылась вся глубина его дикой ненависти ко мне.