11

Пальцы Мэри порхали в каскадах паутинного кружева, обрамляющего горловину серого платья.

– Ах, Пинни, – сказала она, войдя в гостиную, – ты не находишь этот воротник слишком легкомысленным? О, как ты хорошо выглядишь. Надеюсь, Стюарт Нас не подведет. Он растет быстро, как сорная трава. Все становится ему мало. Мне бы не хотелось иметь светский вид. Я чувствую себя такой кроткой, такой умиротворенной, собираясь в дом Божий. А если я сниму это кружево, придется убирать весь лиф. Платье такое старое. Приходится носить старые вещи. Как я в нем выгляжу?

– Великолепно, мама.

– Зато я не надеваю драгоценностей. Это слишком суетно.

Мэри продолжала щебетать. Пинкни почувствовал, что боль в висках распространилась по всей голове. Ему не следовало вчера засиживаться с Эндрю, и выпили они, пожалуй, многовато. Но главное, не надо было обещать матери, что он пойдет с ней в церковь.

– Не суетись, Мэри. Еще только половина восьмого. – Джулия уселась на стул, который выдвинул для нее Элия.

С нею пришли Стюарт и Лиззи. Дети спокойно заняли свои места. Стюарт был мрачен, Лиззи бледна и замкнута. Для Джо тоже был поставлен прибор, но паренек отсутствовал. Наверное, ускользнул из дома ранним утром по своим делам.

Волнение Мэри заставило всех поторопиться с завтраком. Через четверть часа вся семья уже шествовала по улице к церкви Святого Михаила. Надо было пройти полтора квартала. Мэри возглавляла процессию, гордо держа под руку старшего сына. Выглядел он великолепно. Стараниями Дилси он поправился настолько, что одежда теперь была ему впору. Серый сюртук и черный жилет облегчали его широкие плечи, подчеркивая узкую талию. Увечье не бросалось в глаза благодаря искусно сделанному Соломоном протезу, который покоился на черной шелковой перевязи.

Как всегда, в портике церкви толпился народ. Знакомые обменивались приветствиями, перед тем как войти. Пинкни подвел мать к огороженной фамильной скамье и открыл дверцу. Лиззи и Стюарт вошли гуськом. Мэри пошепталась с Джулией.

– Пинкни, – сказала тетушка, – ты пройдешь за мной, а мама сядет у прохода.

Мэри с благочестивым выражением на лице ждала, пока сын пройдет мимо нее. Она вошла последней и плавно опустилась на узкую скамью. Пинкни протянул руку над ее склоненной головой и закрыл дверцу.

Орган вздохнул, и зазвучала мелодия церковного гимна. Все встали. Позади себя Пинкни слышал голос преподобного Адама Эдвардса. Голос был густой, богато окрашенный. Звучал он сильно, перекрывая хор и голос органа. Когда пронесли крест, Пинкни склонил голову и огляделся. Эдвардс был великолепен. Пышный белый стихарь ниспадал с его рук, как крылья ангела. Волосы преподобного также были пышными и белыми. Они обрамляли его благородный лоб, открывая широкоскулое гладко выбритое лицо с большим прямым носом и квадратным подбородком, раздвоенным продольной ямочкой. Пинкни отвернулся. Он боялся встретиться глазами с тетушкой, чтобы не расхохотаться. Джулия не преувеличивала. Шествие преподобного сопровождалось шуршанием шелковых юбок – дамы поворачивались вслед за ним, как стрелка компаса за магнитом.

Когда закончили петь гимн, голос Эдвардса зазвенел с кафедры, достигая ушей каждого.

– Жертва Богу, – провозгласил он, – дух сокрушенный; сердца сокрушенного и смиренного Ты не презришь, Боже. – Он воздел руки, как бы указывая прямо в небеса. Прихожане опустились на колени. Все ждали, пока не улягутся последние шумы и шорохи. Наконец наступила напряженная тишина. Тогда его ангельский голос полился на них.

– Возлюбленные братья, – слова звучали необыкновенно ласково, – в Писании сказано, что мы не должны, – голос проповедника возвысился, – сознавать и исповедовать свои бесчисленные грехи и злодеяния.

Пинкни почувствовал, как от этих слов его пробирает дрожь. Только однажды с ним было такое: на спектакле в Лондоне, когда Патти пела Лакме. В церковь он пришел из любопытства, желая ради забавы понаблюдать за Эдвардсом. Но от прежнего настроения не осталось и следа, Пинкни был очарован. Он пел вместе со всеми, вторя могучему голосу проповедника:

– …Мы следуем порочным наклонностям своего сердца. Мы восстаем против Твоих священных заповедей…

Знакомая служба продолжалась, преображенная. Эдвардс преобразил ее. Он открыл Библию, лежащую перед ним на аналое, и все подняли на него глаза, выжидая.

На молитвенной скамье, ближайшей к аналою, Пруденс Эдвардс повернула голову, как если бы внимательно смотрела на профиль своего отца. Она любила сидеть здесь, потому что на галерею звуки доносились расплывчато, можно было разобрать только отдельные слова. Изумительный голос отца не зачаровывал девушку: она привыкла слышать его каждый день дома. Краешком глаза она наблюдала за конгрегацией. Как обычно, все были зачарованы. Пруденс еще немного повернула голову, чтобы увидеть женщину, за которой она наблюдала не впервые. Да, она на месте. И ничего не изменилось. Худощавая прихожанка с надменным лицом не скрывала скуки. На памяти Пруденс это была единственная женщина, которая не поддавалась чарам ее отца. Пруденс возликовала. Каждое воскресенье она боялась, что эта прихожанка будет покорена, как все остальные. Бывали такие, на которых волшебный голос отца действовал не сразу, но и они сдавались.

Однако что-то изменилось. Мальчик и девочка сидели рядом с женщиной, как обычно. Пруденс любила наблюдать, как солнце, поднимаясь все выше, посылает отвесные лучи сквозь верхний ряд окон на медно-рыжие головки детей. Сегодня над ними высилась третья голова, тоже окруженная золотым ореолом. Забыв осторожность, Пруденс повернула голову еще больше, чтобы получше рассмотреть. Отец сделал жест, призывая ее ко вниманию. Но она уже успела заметить красивого молодого человека с сиявшими на солнце рыжими волосами. Пруденс машинально следила за ходом службы, повторяя слова молитвы и присоединяясь к пению гимнов. Внешне она была поглощена церковным действом. Но на самом деле она едва дождалась конца службы. Когда проход наполовину опустел, Пруденс выскользнула в боковую дверь, быстро прошла мимо фамильных усыпальниц и встала за колонну, так чтобы видеть всех, кто выходил. Прихожане обычно останавливаются поговорить; возможно, она услышит его голос, увидит его улыбку. Хотя вид у него был такой, будто он очень давно не улыбался.

Джо Симмонс отсутствовал в это воскресенье вовсе не по причине своей неугомонности. Впрочем, и в прошлые воскресенья тоже. Пожив в доме Пинкни, он понял, что ему необходимо погрузиться во внешний мир. Трэдды жили слишком замкнуто. Паренек чувствовал, что новая жизнь несет иной опыт. И он приложил все усилия, чтобы обрести его.

У Джо не было привычки к многословию – ни к внешнему, ни к внутреннему. Лишенный образования, он не мог найти слов, чтобы рассказать о себе или оттачивать свои мысли. Однако он интуитивно понимал настроения окружающих, и его собственные чувства были тем сильнее, чем меньше он о них задумывался. Джо был не в состоянии высказать Пинкни свою благодарность за дружбу и гостеприимство. И он не задавался вопросом, сможет ли защитить семью Трэддов от надвигающихся невзгод. Он никогда не сомневался, что сумеет это сделать. Паренек чувствовал, что жестокость, которой он поневоле научился в суровые годы раннего детства и благодаря которой выжил, становится разменной монетой в хаотической жизни послевоенного Юга. Перечинив все что можно в доме на Митинг-стрит, он принялся блуждать по городу, приглядываясь к событиям, лицам, пока наконец не обнаружил подходящее для себя поле деятельности. Он незамедлительно вторгся на это поле.

Паренек никогда не видел такого громадного здания, как Чарлстонский отель. Он простирался на целый квартал и имел целых три этажа. На каждом этаже широкие галереи, выложенные квадратами желтого и зеленого мрамора, вели от огромных дорических колонн двадцати четырех футов – высотой к увенчанным арками окнам и дверям отеля. Фасад по приказу Сиклза был выбелен к празднику. Прочие стены здания еще хранили следы пробоин. На фасаде кирпич просвечивал сквозь нелепую известку.