Господин Доброхот, оторопев, уставился на нее. Она что, опять издевается над ним? В золотистом свете фонариков глаза молодой женщины казались ему совершенно непроницаемыми.
— Допустим, — согласился он, не желая показывать своего замешательства. — А мандарин ничего не спрашивал о документах, что я ему послал? И как он выглядел? Строгим, рассерженным, испытующим?
— Вы слишком многого от меня хотите, господин Доброхот! Лицо нашего судьи, хоть и весьма привлекательное, все же не привлекло моего внимания больше, чем обычно. Правда, постойте… Да-да, он интересовался, почему это больных арестанток должны были отправить на остров Могил.
Вытирая потные ладони о шелковую блузу, господин Доброхот изо всех сил старался сохранить присутствие духа.
— И что же вы ответили?
Молодая вдова обратила к нему свое прекрасное лицо, на котором, как ему показалось, читалась легкая ирония.
— Что они страдали заболеванием, которое грозило разрастись в эпидемию. И что надо было во что бы то ни стало отправить их куда-нибудь подальше. Разве не так?
— Да, конечно, — отозвался скопец, обеспокоенный тоном ее голоса.
Он хотел было повнимательнее взглянуть на нее, чтобы обнаружить какой-нибудь знак на ее высоком лбу, изучить двусмысленную улыбку, игравшую на волевых губах, но госпожа Аконит уже отвернулась к сцене, привлеченная появлением актеров, которые начали медленно раскачиваться под звуки однострунной цитры. Музыкант с бамбуковым смычком в руке извлекал из своего инструмента звуки, напоминающие человеческое пение. Должно быть, то была печальная, трогательная песня, но в ушах скопца она отозвалась похоронным плачем, заставив его содрогнуться всем телом под мокрой от пота блузой.
Настала ночь чернее разорванной сутаны, которая хлещет меня по лицу в самых страшных моих кошмарах. Я задыхаюсь, сидя в этой комнате, несмотря на распахнутое настежь окно. А ведь я уже не один раз умывался ледяной водой, что была холоднее кожи мертвеца. Мне хочется убежать из этого места, здесь тесно и душно, словно в заколоченном гробу. Напрасно взываю я к бескрайним просторам с их разноцветным сиянием, расчерченным радугами, острыми, как турецкие сабли, где мое освобожденное тело порхает, словно птица с горящей кровью. Тщетно призываю я молнии, пронзающие дух своими сверкающими стрелами, прежде чем вознести его на невообразимые высоты. Где тот космический ветер, что овевал мой лоб, выдувая из головы прежние мысли, очерчивая новые горизонты там, за пылающими звездами? Где те световые брызги, что обжигали мне глаза, прежде чем они раскрывались вновь для лицезрения новых, невиданных красот? Неужели вечность, к которой я стремился, потеряна навсегда? Неужели этот мандарин с мальчишеским лицом был прав? И бессмертие — это всего лишь память, которую мы оставляем по себе в душах живых, невесомый отпечаток, нуждающийся в людской поддержке? Неужели это и есть бессмертие? А философский камень — химера, придуманная человеком для самоуспокоения и самообмана?
Сегодня вечером, когда жажда раздирает мне глотку, призывы застревают у меня в горле, а тощее тело безнадежно остается прикованным к земле, отягощенное страшным грузом, что давит мне на плечи. Рот у меня наполнен металлическим привкусом земли, и мне кажется, что я похоронен заживо в могиле, которую сам вырыл для себя. Этот мрак хуже смерти…
Уронив перо, Сю-Тунь поднял блуждающий взор и стал переводить его с кадки, опрокинутой им во время последнего умывания, на маленькую жаровню, на которой он ставил свои опыты, затем на черную тетрадь, в которую он записывал свои наблюдения. Взгляд его задержался было на деревянном кресте, что висел на стене, но, моргнув, он отвернулся. С выражением отвращения и, возможно, печали он мотнул головой и, твердой рукой взяв нож, сделал себе надрез на запястье.
Уже давно миновал Час Свиньи,[8] когда ночные сторожа совершают свой обход, а ученый Динь все не покидал своего рабочего места в суде. Против всякого ожидания, выполняя поручение, данное ему мандарином Таном, он вошел во вкус и теперь с поразительной быстротой проглатывал предоставленные скопцом документы. Оказалось, что развороченные сундуки скрывали настоящие сокровища для его и без того богатой фантазии. При свете масляной лампы он исследовал длинные списки товаров, одни названия которых будили воображение. Перья серебристой цапли, которые отправлялись в Китай, ассоциировались с элегантными веерами в руках изящных танцовщиц, а перышки зимородков вызывали образы куртизанок с длинными шпильками в волосах, откуда они ниспадали радужными гирляндами вперемешку с жемчугами и опаловыми бусинками. Поблескивали янтарными отсветами воткнутые в пышные прически черепаховые гребни. Крылышки скарабеев и панцири сине-зеленых жуков навевали мысли о богатстве этой угасающей цивилизации, где женщины щеголяли в украшениях, отнятых у животных.
В списке значилось множество экзотических пород древесины, в том числе дальбергия — розовое дерево, представлявшееся ему в виде пузатых комодов и ажурных ширм, за которыми изящные силуэты в замысловатых позах предавались любовным утехам. Для успешного продолжения чувственных игр этим сибаритам требовалось подкреплять себя плодами терминалии, которые также в огромных количествах вывозились за границу, поскольку широко использовались в сушеном виде для приготовления эликсиров долголетия, столь дорогих сердцу китайских фармацевтов. Туда же, в Китай, отправляли и насыщенную пахучей смолой подгнившую жирную мякоть алоэ, где ее измельчали в порошок, которым покрывали затем стены. Таким образом, залы в жилище какого-нибудь аристократа с тонким обонянием источали экзотические ароматы южного царства. Динь прекрасно представлял себе этих благородных мужей, слегка расслабленных, возлежащих на мягких диванах, окутанных облаками душистого дыма, поднимающегося от курильниц с онихой, ароматом, добываемым из моллюска, что водится в его стране. Судя по всему, ценилась за границей и слоновая кость, которой так богаты здешние пышные джунгли, и рог носорога. Предметы, украшенные этими драгоценными материалами, проплывали перед внутренним взором ученого: шкатулки сандалового дерева с вставками из слоновой кости и дерева хурмы, линейки из ярко-алой слоновой кости с вырезанными на них очертаниями диковинных птиц и цветов… Золото, наполнявшее наряду с серебром и реальгаром[9] трюмы пузатых джонок, направлявшихся к берегам Поднебесной, еще пуще распаляло его буйное воображение. Он видел лаковые сундуки с птицами фениксами, прогуливающимися под серебряными и золотыми облаками, листовое золото, которым отделывали рукоятки кинжалов, крупицы золота, осыпавшие украшения из бирюзы, и приходил в восторг при мысли о том, сколько прекрасных вещей можно сделать из этого податливого материала. Не один раз убеждался он и в том, что селитра и сера тоже находили за морями своих покупателей, любивших, вне всякого сомнения, услаждать свой взор красочными фейерверками.
Если местные товары настолько будили воображение Диня, то те, что прибывали в страну из далеких краев, казались ему вообще чем-то бесконечно чудесным. Вот, например, из Кореи недавно прибыла партия шелковых тканей цвета нарождающейся зари, пощупать которые было бы для него несказанным удовольствием. С Цейлона доставили груз корня пучука, содержащего летучее масло с запахом фиалки, и Диню казалось, что само это название, произнесенное тихим шепотом, источает нежный аромат. Амбра, серое вещество, добываемое из внутренностей кашалота, источник изысканного, драгоценного аромата, заставляла его погрузиться в пучину моря и кружить среди морских драконов и змей с львиными головами. Браслет с семью жемчужинами, сияющими лунным светом, привезенный вместе с перламутровым ожерельем и перстнем с белым халцедоном, рождал в воображении образ мертвой царевны, у которой и были похищены эти драгоценности… А вот и венец с рубинами, навевавшими мысли о застывших каплях крови, которые жестокая царица потребовала от своих любовников в уплату за проведенную с нею ночь. При виде лазуритового скипетра, доставленного для какого-то коллекционера, в ушах у него зазвучали волшебные названия: Хотан, Оксус, долина Кокши,[10] родные места этого камня, индиговый цвет которого заставлял ученого вспомнить о синеве летнего неба.