Наталья Алексеевна первая заметила, что карета императрицы проехала среди полного безмолвия народа и с обычной непосредственностью обратила на это обстоятельство внимание своих спутников. Павел Петрович сделал вид, будто не слыхал слов супруги и погрузился в обычную задумчивость. Но тут-то и раздались восторженные приветствия по адресу великокняжеской четы.

Павел Петрович вздрогнул, вытянулся, насторожился. Взгляд великой княгини загорелся радостью и торжеством.

– Ваше высочество! – воскликнул Разумовский, не будучи в силах долее сдерживать овладевшие им мысли. – О, ваше высочество! Если бы вы захотели... вы могли бы хоть сейчас... Народ за вас! Ваше высочество, о, если бы вы захотели!..

Он остановился, встретившись с мрачным взором внезапно побледневшего великого князя.

Помолчав, Павел глухо сказал:

– Кто хочет законности, не должен иди ради этого на беззаконие. Кто хочет править, должен уметь повиноваться. Я – не трус, и на поле битвы мой меч сумел бы доказать, что носитель его не отступит и пред храбрейшими. Но в данный момент я считаю самым важным быть тем, чем я должен быть: первым и вернейшим подданным моей матери и государыне. Надо уметь ждать; все придет в свое время!

С этими словами он хмуро откинулся в угол кареты и принялся смотреть в окно, не обращая больше внимания на происходившее как вне кареты, так и внутри ее. И он ни слова не ответил, коща Наталья Алексеевна сказала:

– Простите мне, ваше высочество, но я не могу не сделать еще одного замечания. Я в высшей степени рада и довольна оказанным нам приемом, и не пустого тщеславия, а вот почему. Мне неоднократно говорили, что в русском народе глубоко заложено сознание необходимости свободы, и что это сознание только искусственно подавлено строгими карами, которые щедро сыплются на головы тех смельчаков, которые решаются открыто исповедовать свою веру. Мне говорили 1акже, что в московском населении особенно ярко сказываются истинно-национальные русские черты, что в Москве когда-либо должно будет ко благу народа обновиться русское государство. Вот поэтому-то мне и приятно отметить, что москвичи приветствовали ваше высочество восторженными кликами, тогда как другие лица проехали среди многозначительного молчания.

Павел продолжал пребывать в своей мрачной, молчаливой задумчивости и делал вид, будто не слыхал ни слова из сказанного женой. Он даже не повернулся к ней от окна. Разумовский воспользовался этим. Он ласково погладил нежную, белую руку великой княгини и дошел в своей смелости до того, что даже нагнулся и поцеловал ее пальчики.

Густой румянец залил лицо Натальи Алексеевна.

Смелость Разумовского произвела на нее сильнейшее впечатление: что было бы, Господи, если бы Павел Петрович случайно обернулся и заметил эту ласку!

Но Павел ничего не замечал, погруженный в далекие мечты. Казалось, что он спит с открытыми глазами. И действительно в тот момент, когда карета вдруг остановилась, он имел вид проснувшегося, – так, казалось, его поразила эта остановка!

Он испуганно выглянул в окошко и убедился, что они уже прибыли к цели путешествия: перед ними был московский дворец, где для императрицы, членов ее семьи и ближайших лиц свиты были отведены аппартаменты.

Когда великий князь и его супруга вышли из кареты, им пришлось тут же встретиться с императрицей в большом приемном зале, где Екатерина опустилась в первое попавшее кресло. Дорога очень скверно повлияла на императрицу, она страшно устала, а неожиданная встреча у Триумфальных ворот докончила остальное.

Когда Павел Петрович и Наталья Алексеевна вошли в зал, чтобы согласно этикету осведомиться о здоровье ее величества, они увидали, что около императрицы хлопочет придворный врач, а Потемкин, который хватался за разные снадобья, тут же кидая их обратно в дорожную аптечку, разражался проклятиями и оживленно жестикулировал. Императрица была очень бледна, но, когда она увидела великого князя с женой, ее лицо густо покраснело и глаза злобно сверкнули. До этого момента она была близка к обмороку, но теперь силы вновь вернулись к ней.

Она встала и строго поглядела на подходившую чету.

Павел чувствовал себя глубоко смущенным. Он сознавал, что государыня-мать имеет все основания гневаться, но сознавал также, что сам он здесь ровно не при чем. Подойдя ближе к ней, он смиренно потянулся к ее руке, чтобы молчаливым поцелуем испросить прощение своей безвинной вине. Но императрица только отмахнулась от него, словно от надоедливого насекомого, отдернула руку и впилась гневным взором в великую княгиню.

Наталья Алексеевна вспыхнула в свою очередь и в ней проснулся вновь девичий задор.

«Чего она в самом деле? – подумала она. – Этак она и самого мирного человека может натолкнуть на мятежные мысли. Как ни подойди, как ни взгляни, она все волком смотрит. Ну, да мне это надоело!.. Да, да, мне надоело, словно провинившейся девчонке,вечно опускать перед ней свой взор!»

Повинуясь вспыхнувшему желанию дать отпор императрице, Наталья Алексеевна гордо подняла голову и ответила Екатерине таким же, как и ее, твердым пламенным взором. Но в ее взгляде ясно читались торжество, ирония над поражением императрицы.

Было более чем небезопасно стоять так и так смотреть на государыню, но Наталья Алексеевна не чувствовала страха, и это настолько импонировало, что императрица на мгновение ощутила в своем сердце нечто вроде уважения к молодой женщине.

Но это длилось только на мгновение; сейчас же это бесстрашие подняло целую бурю опасений в душе императрицы, и она с новым приливом ненависти и злобы окинула великую княгиню с ног до головы презрительным взглядом.

У пополневшей талии Натальи Алексеевна взгляд императрицы остановился немного долее. Затем она презрительно покачала головой и надменно улыбнулась, и эта улыбка как бы говорила:

«Не торжествуй, милая! Здесь, в России, царит не закон, а только одна моя воля. Ты строишь свои надежды на том, что бьется около твоего сердца; ты благословляешь это новое звено, которое должно привязать тебя несокрушимыми цепями к российской короне. Но ты должна знать, что я рвала и не такие цепи, и не такие звенья разлетались вдребезги в тех случаях, когда они становились мне поперек дороги! Берегись! Как бы это благословленье не обратилось в твое проклятие! Берегись! Ты рано стала торжествовать!»

Все это Наталья Алексеевна ясно читала во взоре императрицы, и снова в ее душе закопошились какие-то мрачные предчувствия, не оставлявшие ее во все время с момента приезда в Россию. Но она поборола себя, не хотела в такую минуту проявить слабость, упадок духа, а потому еще более гордо подняла голову, еще надменнее вытянулась и еще большим торжеством засверкал ее взгляд.

Наконец Екатерина отвела от нее взгляд и обратилась к Потемкину тоном, которому она тщетно старалась придать спокойствие и равнодушие:

– Нам придется всем расстаться теперь, потому что дорога утомительна и надо хорошенько отдохнуть. Пожалуйста, Григорий Александрович, справьтесь там, почему Барятинский не идет? Где он застрял? Ведь он должен был проводить меня в опочивальню, а его все нет! Поставьте ему это на вид и поторопите его!

Сказав это, она, не оборачиваясь к Павлу и великой княгине, надменно махнула в их сторону рукой, не удостаивая их высочеств даже разговором. Им не оставалось ничего иного, как с молчаливым поклоном выйти из зала.

Потемкин сейчас же вернулся. Он застал императрицу сидящей на диване с закрытыми рукой глазами.

– Барятинский нашел, что в этих старых, уже давно нежилых покоях плохой воздух, – доложил Потемкин, – а он знает, что ваше величество не может терпеть плохой воздух. Он распорядился открыть форточки и вновь затопить печи. Через несколько минут все будет готово, и тогда он придет сюда, чтобы отвести ваше величество.

Сказав это, Потемкин так резко опустился на диван рядом с государыней, что Екатерина под действием диванных пружин высоко подскочила. Не обращая на это внимания, Потемкин лениво потянулся и разразился протяжным, громким, вкусным зевком, как если бы рядом с ним сидела не государыня, а самая обыкновенная дама, с которой не стоит стесняться.