Жерфаньон прошелся по бульварам, свернул на улицу Тебу. Дойдя до перекрестка, он колеблется между шоссе д'Антэн и бульваром Осман. Как решить, куда пойти? Он едва ли знает, чего ищет. Встречавшиеся ему проститутки становились постепенно все наряднее, их манеры — сдержанней. Некоторые из них обдают тебя взглядом, и этим ограничиваются. Иметь бы чуточку самомнения и уже можно было бы подумать, что любительница похождений, а не профессионалка заметила тебя в толпе. По отношению к другим, сидящим попарно на террасе кафе, подле жаровни, и чинно разговаривающим, как буржуазные дамы, нужны были бы, это чувствуется, церемонии. Пришлось бы извиниться за то, что передвигаешь стул, пожаловаться на угар от жаровни, заговорить о зиме, имеющей свою прелесть. Глаз Жерфаньона, еще не слишком опытный, порою даже затруднялся отличить продающуюся женщину от отдающейся. Он подумал, что такая неуверенность в отношении внешних признаков соответствует, пожалуй, чему-то более глубокому. Задался вопросом, так ли уж малочисленны и ярко выражены в этом городе категории любви, как он предполагал. И теперь опять на этом перекрестке, который, благодаря соседству больших магазинов, весь вибрирует женщинами, как окрестности пчельника влетающими, вылетающими, кружащимися пчелами, он поражен одновременно бесконечным их многообразием и своего рода семейным сходством. «Есть ли хотя бы одна среди них, отдающаяся совершенно даром? Хотя бы одна, только продающаяся и ничего не дарящая?»

Он решается пойти по бульвару. Движется сквозь рой женщин. На что он надеется? Теперь он даже избегает на них смотреть. Его бесит то, что он растратил столько взглядов, распаливших всего лишь его вожделение и поселивших в нем неуверенность. Хорошо еще, что он сорвал этот поцелуй во мгле. Нашлась одна женщина, что-то ему отдавшая, не все свое тело, но нечто от своей плоти; это не было актом любви, но было плотским сближением. «Пойди я с нею, она бы взяла мои деньги, конечно, но все-таки, кажется мне, отчасти бы ей представлялось, что она мне отдается. Немного предпочитала бы меня другому… Так ли? Не преувеличиваю ли я? Сам Жалэз согласился бы, что я не слишком много о себе воображаю?… Разве другие женщины, не проститутки, не довольствуются таким легким предпочтением? Когда Жанна де Сен-Папуль будет выходить замуж и выберет из двух претендентов того, кто немного менее богат, оттого что он ей пришелся немного более по вкусу, то не будет ли ей представляться, что она идет на жертву ради любви? Не станут ли говорить ее родители, что она выказала романтическое бескорыстие?… О, захоти я только… Я знаю способ… Вот проходит молоденькая конторщица. Мне достаточно узнать ее адрес и написать ей, что я люблю ее „с серьезными намерениями“. Подпись: Жан Жерфаньон, студент Высшего Нормального училища. Да ведь если она упрется, ее ко мне мать приведет за руку, узнав от соседок, какое это знаменитое училище. Но она бы не упиралась. Она бы запрыгала от радости, прочитав, что такой важный молодой человек собирается на ней жениться; влюбилась бы заочно; и мне бы надо было уродом быть, право же большим уродом, чем я есть, чтобы через какие-нибудь две недели она не легла ко мне в постель. Да и писать не пришлось бы. Письмо — это для уточнения гипотезы. Достаточно было бы сказать, посулить, намекнуть. Есть даже такие, для которых отдаться было бы то же, что купить лотерейный билет. „У меня, пожалуй, только один шанс из десяти на этот брак. Но я рискую“. Покупая часто билеты, они рассчитывают когда-нибудь выиграть. Это сохраняет характер торга, мены, коммерческой операции, то есть характер рассудочный, потому что в человеческих отношениях всякая чисто рассудочная мена есть по существу коммерческая операция. Но это-то мне и противно, с какой стороны ни посмотреть. Со стороны сердечной — и у меня есть сердце. И оно желает порыва, экстаза, забвения всех интересов. Что же до пола моего, до этого звереныша, такого драгоценного и злого, который кусается, грызет меня, тормошит, как ошалелый пес, то и он рассудочности не любит. Он мечтает о яростных соитиях, о пароксизме наслаждений, которых нет на рынке прежде всего потому, что им нет цены. Он ищет встречного желания или восторженного приема, относящегося к нему самому, к радости, которую он дарит, или, по крайней мере, к эманации моей личности… В замечательно выгодном положении находятся дураки, не думающие ни о чем. Или те легкомысленные, что притворяются, будто бы ни о чем не думают. Они соблазняют девчонок в меру своего умения, пуская все средства в ход. Ложь так ложь, если не годится правда. Тем хуже для дурочки, если она в глубине души верит, что я на ней когда-нибудь женюсь. Покамест я ею наслаждаюсь… Не так уж это глупо… Им даже удается обоим предаваться иллюзии разделенной страсти. Длится это столько времени, сколько это можно длить, и кончается как придется».

Несколько минут Жерфаньон купается с горькой усладой в этой ванне кристально ясного мышления. «Ясно мыслить и терзаться похотью, — думает он с сарказмом, — вот привилегия развитого человека».

Но чего хочет он, в сущности? Он очень затруднился бы на это ответить. Он хочет слишком многого; хочет всего. Легко твоему рассудку забавляться игрою ясного мышления, когда проголодавшийся и наивный малый, каким ты все-таки остаешься, продолжает желать всего. Он хочет прежде всего страстную, неутомимую, умелую любовницу, которая бы его насытила и даже больше, — изнурила, истощила, чтобы затем он мог, по крайней мере, несколько дней вкушать отдых от усталости и удовлетворение от возможности не думать о своем поле (или думать о нем, как о триумфаторе, а значит думать все время. То и другое трудно примирить, но противоречие его не останавливает, и поставить себе целью он готов ту или другую из этих радостей). Он хочет также нежную девушку, совсем нетронутую, которая не знала любви до него, только при его посредстве узнает ее и, наконец, соскальзывает в сладострастие с полузажмуренными глазами, даже не замечая, что она покинула край девичьих грез и сентиментальных восторгов. Он хочет восемнадцатилетнюю Элен Сижо, которая осталась такою же чистой, но женственность которой безотчетно для нее созрела и от одного поцелуя падает к нему в руки, как персик. И чтобы при этом душа у нее была беззаветная, думающая только об экстазе мгновения, не помешанная на вечных клятвах. А кроме того, не мешало бы ей быть образованным товарищем, способным среди объятий высказаться об искренности Жан Жака или плотности стихов Бодлера и пойти с ним в Лувр, чтобы проверить одухотворенность «Паломников в Эммаусе». (Там они могли бы встретить Жалэза и обсуждать втроем все эти вещи.) Только бы, конечно, ничего в ней не напоминало синего чулка, не отдавало лекциями Оноре; только бы ничего не привело Жерфаньона к браку интеллигентов. Он дорожит независимостью на неопределенный срок, потому что дорожит мечтой о величии. Его долг пред своей судьбою — оставаться свободным борцом, которому в утро борьбы ни с кем не надо прощаться. И хотел бы он также — кто же ему запретит? — женщину порочную, с богатым, как у статуи, телом, которую бы не отпугивали извращенные игры любви и с которой бы можно было иногда проверять бредовые грезы человечества. В промежутках совершенно забывались бы эти игры, как забывается какой-нибудь чудовищный сон. Он даже решился бы, и это свидетельствует о его покладистости, отведать некоторые из этих услад в публичных домах с блудницами античного стиля, для которых вознаграждение, когда они предаются своему искусству, играет не большую роль, чем для трагической актрисы или музыканта.

Внезапно — поднял ли он случайно глаза на окно, из которого свет сочился сквозь полуоткрытые ставни в переулке, куда он забрел? издалека ли к нему этот образ донесся? — он видит перед собою комнату. И все упрощается. Все движения мысли уступают место этому видению. И он страдает.

Это какая-то комната, сведенная к своим полуотвлеченным чертам. Печь; кровать; стул подле кровати; освещение без источника света. Двойные шторы опущены, и толстые их складки светятся глянцем неопределенной окраски — глянцем светлых и бархатистых материй. Посреди комнаты стоит женщина, уже полуголая; и вокруг нее суетится любовник. Он становится на колени; распускает тесемки; целует каждый появляющийся клочок нагого тела. Он дошел до того состояния, когда похоть, уверившись, наконец, в очень близком утолении, радостно поднимается до пароксизма.