XX

ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ САММЕКО С МАРИ

Когда Саммеко позвонил Мари по телефону, во вторник утром, чтобы пригласить ее на свидание, она ничего не возразила против дня и часа, — четверга и четырех пополудни, — но спросила, услышав адрес:

— Улица Бизе? Но что это такое — улица Бизе, 8? Что это за место?

— Тсс!.. Не повторяйте адреса. Кто-нибудь, может быть, находится подле вас.

— Я хочу знать, что это такое.

— Это во всех отношениях превосходное и спокойное место. Вам ни о чем не придется спрашивать. Вас немедленно проводят ко мне.

Она отказалась отправиться туда непосредственно.

— Встретимся сперва в другом месте. Потом вы мне покажете. Мы увидим. Назовите мне, например, какое-нибудь кафе, где бы мы наверное ни на кого не могли натолкнуться.

Он назвал первое кафе, пришедшее ему на ум: «Чай Тюдор» на улице Камбона, куда он однажды забежал, чтобы укрыться от ливня, и где увидел только несколько иностранцев, рассеянных в небольших залах.

В этом-то кафе он поджидал г-жу де Шансене в четверг, в четыре часа дня. Пришел за несколько минут до четырех. Во всех залах не было и шести посетителей. Мари нечего было волноваться.

Она явилась почти без опоздания. По тому, как она вошла, по беспокойству, примешанному к улыбке, видно было, что тайные свидания ей непривычны. Саммеко не был особенно наблюдателен. (Был слишком небрежен; и в известных случаях старание наблюдать показалось бы ему покушением на поэзию и признаком мелочности.) Тем не менее он невольно сделал это наблюдение, впрочем, лестное для него.

Засиживаться здесь он не собирался. Но она, по-видимому, гораздо меньше торопилась, хотя, по-видимому, чувствовала себя тут не в полной безопасности. Она часто оглядывалась в сторону входной двери.

— Не бойтесь решительно ничего, милая. Этого кафе не знает никто. Я и сам открыл его случайно. Вы видите: вся его клиентура — несколько несчастных бесприютных англичан.

В первый раз называл он ее «милая». До сих пор «моя дорогая Мари» было пределом его словесной нежности. Кроме того, он держал ее за руку поверх столика; но она ее высвободила потихоньку, чтобы налить кипятку, чаю и молока в свою чашку.

Он почувствовал, что торопить ее было бы с его стороны неловкостью; что надо делать вид, будто прелюдия этого первого свидания очаровательна сама по себе. И его действительно волновала мысль, что это свидание — первое. Но выразить это он не хотел, так как ничто в поведении Мари не указывало, что она думает о продолжении свидания в другом месте.

Он пустился на затейливый маневр. Сказал, что они оба могут представить себе, будто путешествуют, например, находятся в Лондоне, особенно, при этом колорите ноябрьских сумерек; будто он ее похитил, и они все покинули, бежали в далекие края, прижавшись один к другому, склоняя поочередно голову на плечо друг другу.

Она улыбнулась.

Была ему благодарна не столько за приятный вымысел, сколько за попытку рассеять ее беспокойство.

— Ну, а раз мы в Лондоне и вы отпили чай среди этих уютных англичан, то мы сейчас остановим кэб и отправимся в наш «Family-House».[9] В Вест-Энд. Да, да, дорогая, вы увидите, что я ничего не сочиняю. Клянусь вам, что это просто продолжение нашего путешествия.

В фиакре она позволила ему взять себя за руку, поцеловать в шею. Но на его слова почти не отвечала. Все огни на улице и в магазинах были зажжены. Когда они проезжали сквозь зону особенно яркого освещения, она откидывала голову назад. Рука ее в руке Саммеко вздрагивала по временам.

При въезде в улицу Бизе он сказал:

— Мы подъезжаем.

— Велите ехать медленнее, пожалуйста. Я хочу сперва поглядеть. Где это?

— Наклонитесь немного. Не бойтесь ничего…Несколькими домами дальше, слева. Там, где светится эта вывеска.

— Какая вывеска?… Но что же это за дом?

— «Family-House», как я вам и сказал.

— О! Это гостиница? Не собираетесь же вы повести меня в гостиницу?

— Это не гостиница, милая. Это семейный пансион, чрезвычайно приличный и замкнутый, где живут англичане, американцы. Меня принимают здесь за провинциала, приехавшего на время в Париж.

— Но меня-то за кого примут?

— Я позаботился оставить за собою несколько комнат до субботы, чтобы у них не возникло каких-нибудь некрасивых подозрений.

— Что же это доказывает? Они ведь увидят, что мы там не остаемся… Нет. Говорю вам: я не хочу. Я туда не войду.

Саммеко в сильной досаде нервно поглаживал усы. Искал убедительных доводов; или какого-нибудь более изящного решения. Ничего не находил. Бранил себя за опрометчивость и чуть ли не бестактность.

«Мне следовало во что бы то ни стало отыскать совершенно обставленную отдельную квартиру. В двадцать четыре часа это было неудобно. Взяться за это раньше? Прибегнуть к содействию приятеля? Опасно. И как было знать, что она вообразит себе такое. Будто я везу ее в дом свиданий. Этот „Family-House“ показался мне таким почтенным и успокоительным. Роскошь хорошего тона…»

Фиакр остановился. Мари, совсем разнервничавшись, повторяла:

— Велите ехать дальше. Умоляю вас. Умоляю вас.

— Куда вас доставить?

— К стоянке автомобилей… где бы я могла найти такси, чтобы вернуться домой.

XXI

КИНЭТ ПРЕДЛАГАЕТ СВОИ УСЛУГИ

Кинэт произносит, улыбаясь:

— Так-то вы обо мне думали?

— Право же, думал. Но нас так тормошат. Как я вам уже говорил, положение ваше не очень подходящее. Да… Но вот если бы вам посчастливилось навести нас на верный след этого вашего убийства на улице… как ее?… на улице Дайу.

— Кстати… газеты о нем уже не говорят. Дело похоронено?

— Нет, нисколько. Не думайте, что мы так хороним дела. Мы не прекращаем следствия. Разумеется, оно затормозилось немного. Но такие дела раскрываются сразу, когда этого ждешь меньше всего.

Волна жути пробегает по Кинэту. Он внимательно присматривается к инспектору, фамилию которого знает теперь: г-н Марила.

Говоря о преступлении во флигеле, инспектор отвел глаза в сторону, как бы скрывая их выражение. Очевидно, профессиональная предосторожность. В этом не следует видеть что-либо тревожное, как и не следует улавливать намек в его последних словах, которые было так мучительно слышать.

Зеленый картонный абажур вырезает на столике кружок света, знакомый Кинэту по своим размерам, оттенку, волнующей сосредоточенности. Здесь находились «лица».

У переплетчика вертится на языке совершенно готовая фраза, которая бы как нельзя лучше вплелась в беседу и облегчила ему душу: «Мне часто вспоминалось то, что вы мне рассказывали в тот вечер… помните?… О канале, о каменоломнях…» Если бы эту фразу произнести естественным тоном, она не вызвала бы никакого подозрения. И ею можно вырвать у Марила сведение первостепенной важности.

Но в данный миг Кинэт так же не способен произнести ее, как невозможно иной раз закричать во сне. Может быть, ему удастся вытолкнуть её несколько позже, после обходного пути.

Он любезно говорит:

— Ну-с, если вы обо мне не думали, то я, как видите, думал о вас. Я говорил вам, что издавна чувствую в себе призвание…

Он улыбается; затем понижает голос:

— Вы меня спросили, помните, нет ли у меня доступа в сферы передовой политики. Я ответил отрицательно. И это было верно в тот момент. Возможно, что вскоре это будет неверно.

— Вот как?

— Приходилось ли вам слышать о «Социальном Контроле»?

— О «Социальном Контроле»?… Погодите… Это что — политический союз?

— Да, группировка… Политика передовая… очень передовая, как мне кажется… и не любящая, чтобы ею интересовались.

— Да, да… Вспоминаю… Я видел об этом записку года два тому назад. Группа существует до сих пор?

— Несомненно.

— Это я потому спросил, что два года тому назад были отданы некоторые распоряжения. Непосредственно я к этому не имел касательства. Если не говорить об одном периоде, то я никогда не работал в политической полиции. Но теперь я очень хорошо припоминаю, что говорил мне по этому поводу один товарищ, которому дело было поручено, некто Леклерк.