Жерфаньон читал в худощавом лице, в живых серых павах м-ль Бернардины такой жадный интерес к мнимым «тайнам» доктрины Нормального Училища и столь высокое представление о том, что в них могло заключаться страшного, что ему очень бы хотелось не совсем ее разочаровать. Но будучи достаточно проницателен, чтобы догадаться о таком умонастроении старой девы, он сохранял плебейскую склонность разъяснять посторонним их заблуждения. Он попытался ей втолковать, что Нормальное Училище не только не преподает каких-либо тайных наук, но с трудом поддерживает, с тех пор как оно преобразовано, преподавание наук вообще; что чтение лекций почти полностью перенесено в Сорбонну, а те курсы лекций, которые в нем еще ведутся, доступны всем, как улица.

М-ль Бернардина слушала его, усмехаясь и слегка покачивая головой. По-видимому, она думала: «Ловок, нечего сказать! И как их дрессируют! В двадцать лет такая выдержка!»

Она придвинула кресло к столу и, наклонившись над чашкой, из которой пила мелкими глотками, произнесла почти шепотом:

— Милый друг, я прекрасно знаю, что существуют доводы, доказательства, которых нам не говорят, которые скрывают.

Она сообщила забавную вибрацию слову «скрывают».

— Да, скрывают, от нас…

— Но какого рода доказательства, мадмуазель?

— Доказательства… (голос у нее почти дрожал)… против религии, даже против бытия бога…

Он был так удивлен и так ему хотелось расхохотаться при мысли, каким удовольствием было бы для Жалэза слушать этот разговор, что не нашел никакого ответа.

Она поставила чашку на стол и сказала немного громче, сложив ладони худых рук в складке юбки:

— Как вы там живете? Все в общем помещении?

— Да, почти так.

— Дисциплина строгая?

— Напротив, почти никакой.

— Вот как?… По вечерам вы возвращаетесь когда хотите?

— Практически — да. Я не говорю об экстернах. Те вообще вольны поступать, как им вздумается. Но и мы, интерны… Если бы кто-нибудь из нас, например, провел ночь вне Училища, это, думается мне, было бы замечено, потому что, как-никак, надзор поставлен хорошо, но никто не решился бы ему об этом сказать.

— Как это забавно!

— Примите во внимание, мадмуазель, что многие из нас женаты.

— Женаты?

— Да.

— Значит, совсем молодые женщины. И они живут среди вас?

— Это не совсем так. Женатые — экстерны. Но ни женам их не возбраняется навещать их в Училище, ни нам приглашать их с женами в наши комнаты на чашку чая.

М-ль Бернардина опять понизила голос:

— И это не приводит к осложнениям? К скандалам?

— Не приходилось слышать. Замечу, что женатые товарищи все же составляют среди нас исключение.

В это мгновение послышался легкий скрип двери. Жерфаньон оглянулся. В залу вошла собачка с живыми глазками, острой мордочкой, длинным, пушистым хвостом и обильной шерстью белого, чуть желтоватого цвета, с несколькими бурыми пятнами. Жерфаньон не разбирался в породах собак. Ему знакомы были собаки деревенские, очень смешанной крови, оцениваемые почти исключительно по их личным качествам. Эта собачка похожа была на шпица, но не такая была мохнатая, не такие у нее были черные и проницательные глаза, и нос не такой острый, и уши больше и мягче, и гораздо меньше живости в движениях. Пожалуй, она была ближе к испанской породе. А всего естественнее было, приняв в расчет ее хозяев, отнести ее к какой-то мало распространенной, но очень дорогой разновидности. При прежних посещениях этого дома Жерфаньон, насколько ему помнилось, не замечал собаки, да и Бернар ему о ней не говорил.

— Макэр, зачем вы пришли?

Жерфаньона удивила эта кличка — так звали одного разбойника, вошедшего в историю; удивило и то, что ему говорили «вы», — обстоятельство, вновь поднимавшее вопрос об обращении на «ты» в доме Сен-Папулей.

Макэр подошел к молодому человеку и старательно обнюхал края брюк, обувь, не поднимая глаз выше.

— Прогоните его, пожалуйста. Он очень плохо воспитан. Я даже не знаю, как он ухитрился войти сюда.

— Судя по его росту, один он дверь открыть не мог.

— Нет, конечно. Впрочем, это старые двери. Случается, что защелка неплотно входит в гнездо. Дверь с виду закрыта, а достаточно малейшего толчка, чтобы она открылась. Он это, вероятно, заметил.

— Значит, он здесь уже давно?

И Жерфаньон ласково, но рассеянно гладил Макэра по голове и шее; собачка не оробела, но вогнула спину и немного попятилась.

— О нет. Не больше недели. Брат привез его из Перигора, когда ездил туда в последний раз. И в начале его даже не пускали в комнаты. Мы боялись, что он будет себя неопрятно вести, имея в виду его происхождение; и шуметь. Моя горничная обожает животных и взяла его к себе.

Макэр уселся на расстоянии метра от них, в той части валы, где струя теплого воздуха почти омывала ковер. Он переводил глаза с Жерфаньона на м-ль Бернардину.

— Брат получил его в подарок от одного из наших фермеров, вспомнившего, что моя племянница Жанна говорила ему как-то о своем желании иметь собачку в Париже. Этот славный фермер воображал себе, вероятно, что его собака великолепна. Надо сказать, что брат очень хорошо понимает в собаках охотничьих, все же остальные для него одинаково хороши. Когда мы потешались над его подопечным, он говорил в свое оправдание, что мать Макэра красавица. Как вам нравится такой довод?

— Это еще щенок?

Макэр, чувствуя на себе взгляд Жерфаньона, слегка шевелил ушами и проводил хвостом по ковру.

— Ему, кажется, месяцев девять, десять. Но вы понимаете, что теперь уж он не превратится в породистую собаку.

— Я не нахожу его некрасивым.

— Все объясняется тем, что мой брат не умеет ни от чего уклоняться; по крайней мере, у себя в имении. Здесь он бывает резким. Но там, с крестьянами, он всегда боится кого-нибудь обидеть. По правде говоря, уметь обращаться с людьми теперь ужасно трудно. Прежде, чем решиться на какое-нибудь распоряжение или выговор, надо выжидать подходящую минуту и смотреть, откуда ветер дует. Ты чего ждешь, Макэр? А эта кличка! Что вы на нее скажете? В известном смысле я предпочитаю ее английским кличкам, совершенно дурацким, вроде Тоби, или Тедди, или Дик. Я уверена, что этот добряк, перигорский фермер, не имеет никакого понятия об историческом Роберте Макэре и случайно так назвал свою собаку, как назвал бы ее Макароном. Вот не подскажете ли вы нам клички, которая бы не была странной, а звучала приблизительно так же, чтобы не слишком сбивать его с толку? Морда у него не глупая. Она мне нравится. Вы правы. У некоторых из этих ублюдков наружность бывает приемлемой. Чем этот песик безобразнее всякого другого, например, одной из этих чудовищных такс? Знаете, чего он ждет? Куска сахара. Но ты не дождешься. Сахар — враг собак. У них делаются от него, я слышала, ужасные болезни кожи: своего рода экземы, лишаи.

— Может быть, когда их пичкают сахаром.

— Представьте себе его в лишаях и корках, вдобавок ко всей его красоте. Я дам ему кусочек бисквита, обмакнув его в чай. Больше он ничего не получит. Он замечательно умеет служить, но я ему этого не прикажу, оттого что ему за это полагается кусок сахара. Странно даже, что он еще не стал по собственному почину на задние лапки. Вероятно, он перед вами робеет. Вы знаете хорошо собачьи породы, господин Жерфаньон?

— О нет, очень плохо.

— Жаль. Я бы у вас поучилась. Вы не догадываетесь, что это за помесь?

— Нисколько. Я у него вижу некоторое сходство с собаками, которые, кажется, называются испанскими.

— Да. Мне кажется, мать у него — спаниель. Когда мы поедем в Перигор, я попрошу показать мне ее. В деревне, если не принять особых мер, очень трудно получить чистокровных щенят. Для этого надо запирать суку на две или на три недели. Время течки повторяется в общем очень часто. Не слишком часто для нее, быть может, но для тех, кто за нею наблюдает. Уже за несколько дней до этого кобели начинают вертеться около нее. А затем начинается ужас что такое. Собачья революция во всей округе. Надо это видеть, чтобы представить себе. Вы знаете деревню, господин Жерфаньон?