Затем наступает момент, когда они встали. Кинэт тщательно повторяет в памяти свой жест, которым он окутал ее шею свисавшей с плеча горжеткой из поддельного лисьего меха. Видит перед собой шляпу с широкими, плоскими полями, сзади приподнятую толстым узлом волос; и царапины на бархате.

С Авронской улицы они свернули на более темную. В какой точно момент взял он ее под руку? Он слышит сказанные им слова: «По должности инженера мне приходится соприкасаться с разного рода людьми». Затем: «Я женат, да. Но между женой и мною нет ничего общего. Квартира у нас общая, очень комфортабельная, и это облегчает положение, но мы живем, как чужие друг другу люди. Я вынужден все же набегать ее наблюдений…».

Впрочем, то, что они говорили, уже не имело значения. Служило им только для прикрытия цели, к которой они шли. Но Кинэт ясно чувствовал, что увлекал эту женщину, отыскивая вехи кратчайшего пути в неровном свете улиц. Он держал ее худую руку. Сквозь ткань ощущал тело. Походка их была нетороплива. Но Кинэт переживал иллюзию очень быстрого движения, от которого у него почти кружилась голова. Поспешное умыкание. Похищение бегом. Фонари — точно факелы, освещающие бегство.

Вывеска гостиницы. Светлый коридор за застекленной дверью. Он уже не помнит, что сказал, чтобы сделать пристойной мысль войти в эту гостиницу. Но не забыл выражения лица у женщины. Она боялась его («все-таки незнакомый…»). Разочарована была такой скорой развязкой («такой предупредительный, с такими деликатными манерами! Усаживал за мной как за настоящей дамой!») Опасалась его презрения («он как будто верил мне; он ведь видел, что я не девка».) И тем не менее уступала. («Мужчины не умеют ждать. Насколько лучше было бы помедлить, как в книгах. Если я скажу нет, то уже не увижу его».)

Нерешительность в лице. Встревоженная добыча. Одним взглядом переплетчик схватывает все, что она думает. Но что она думает — это безразлично. Перед нею светится коридор. Сказать «нет» — она бессильна. Не говорят «нет» человеку, возвращающемуся из глубокой галереи. Не противятся человеку после такого страшного разбега. Разве есть препятствие выше того, через которое он только что перепрыгнул?

Лестница; коридор в одном из этажей; комната, свеча. Ночной дежурный откидывает простыни, вставляет ключ в расшатанный замок, закрывает дверь за собою.

Кинэт торопливо, наудачу целует женщину, снимая с нее шляпу, тощую горжетку, пальто с буфами на рукавах. Повторяет себе: «Почему она боится? Я не желаю ей зла». Но этот внутренний голос так же мало его успокаивает, как если бы принадлежал подозрительному незнакомцу. «Только бы она вела себя разумно! Не слишком противилась мне. Смирнее меня человека не найти. Но бывают случаи, когда сопротивление нельзя допустить; когда непоправимо было бы допустить сопротивление».

Здесь начинается поистине зачарованная область воспоминаний; как замкнутая в себе фигура, начертанная волшебником на плитах времени. Начиная отсюда память уже не воскрешает слов, ни даже мыслей. Возникает ряд действий, лучше связанных между собою, чем ноты мелодии. Все тело превращается в память, чтобы заново их пережить. Брачное насилие. Легче убить, наложить на себя руки, чем дать развеяться этим чарам, которых ты уже не ждал. Но ничто не враждует с тобою; не заклинает чар. Непостижимая жизнь заливает тебя своей благосклонностью. И тем не менее все гармонично и нормально. Все приходит в гармонию, в норму. Никогда еще не был Кинэт настолько в мире с самим собою. Надо пройти через крайнее блаженство, чтобы вернуться к обычному строю. Словно человек действительно создан для счастья. Ушедшая молодость уже не дразнит его. Что представляет собою первая страсть, когда восемнадцатилетнему открывается любовь? Она словно худенькая девушка по сравнению с этой страстью, внезапно берущей тебя в свои объятия после нескольких лет разлуки; такой глубокой, такой зрелой; столь богатой утешениями, которыми она, возвращаясь, нагружена.

Такою запечатлелась ночь 14 октября в душе и теле Кинэта. Надо сознаться, что рядом с нею опьянение, которое изведал двумя днями раньше Вазэм, было ничтожно.

VII

БЕСЕДА ЖЕРФАНЬОНА С М-ЛЬ БЕРНАРДИНОЙ

В следующий понедельник Жерфаньон пришел, как обычно, к Сен-Папулям в половине пятого. Принимая у него пальто и шляпу, лакей Этьен шепнул ему:

— Господин Бернар, кажется, еще не вернулся.

Этьен относился с большой симпатией к Жерфаньону. Он не сомневался, что студент беден. Но только начиная с известного возраста бедные люди внушали ему презрение, да и то не всегда. Он знал также, хотя бы из разговоров в столовой, что из Высшего Нормального Училища выходят большие ученые, будущие академики, даже будущие министры. Г-н Бернар, говоря за столом о Жерфаньоне, заявлял, что галстуки у него дрянь и что хорошо бы ему было подстричь свою бороду, но что вообще он действительно малый с головой. Этьен был уверен, что Жерфаньон может заткнуть за пояс десяток Бернаров де Сен-Папуль. Этой мыслью он утешался немного при виде неправильного распределения благ, которое наблюдал непосредственно уже тридцать лет. А затем — Жерфаньон тоже работал по найму. Продавал свои услуги, как и Этьен. Услуги, правда, высшего порядка. (Этьен не был так глуп, чтобы равнять их со своими. Ничто не воспитало в нем уравнительных предрассудков.) Поэтому он в отношении к молодому человеку смешивал с чувством солидарности уважение, с некоторой даже примесью любви. («Как бы я им гордился, например, будь он моим сыном».)

— Мчадно ли будет сударю подождать в гостиной или в комнате у г-на Бернара?

Обращаясь к Жерфаньону, Этьен не только не пренебрегал почтительными оборотами речи, но даже усердствовал в употреблении третьего лица. Это стесняло Жерфаньона. На этот счет у него были принципы. В привычке этой он видел пережиток холопства, и всякий раз, когда бывал ее предметом, чувствовал себя несколько совиновным в социальной несправедливости. Но как было поступить? Попроси он Этьена избегать этого оборота, лакей, пожалуй, решил бы, что сам Жерфаньон считает свое положение низким, а образование — не бог весть чем по сравнению с богатством. Плохое средство пропагандировать идею справедливости.

В тот момент, когда молодой человек колебался перед альтернативой Этьена, приоткрылась одна из дверей, и донесся голос, немного напоминавший блеянье:

— Этьен!

Жерфаньон узнал фигуру м-ль Бернардины. Лакей побежал на зов старой девы. На мгновение дверь за ними закрылась. Затем Этьен вернулся.

— Это меня звала м-ль Бернардина, чтобы сказать, что г-н Бернар запоздает. Но м-ль Бернардина велела мне передать, что если сударю будет угодно откушать с нею чашку чаю в зале, то это доставит ей удовольствие.

Жерфаньону в начале каждого урока подавали в комнату Бернара чашку чая с несколькими гренками. Поэтому любезность м-ль Бернардины не слишком его изумила. Его ввели в залу. Воздух в ней был прохладный, с зонами тепла и слабым запахом копоти. М-ль Бернардина появилась не сразу.

Он не садился и рассматривал деревянную обшивку, мебель, столики наборной работы, рояль. Передвигаясь по комнате, приблизился к устью калорифера. Вырывавшееся оттуда дыхание вызывало в памяти представление о пустом церковном притворе. «Подумать только, что я бы не смог безошибочно определить стиль этих кресел. Жалэз, будь он здесь, потешался бы надо мною. Понравился ли бы ему этот рояль? По-моему, он бесформенный и мрачный… Я в этом ничего не понимаю».

В сущности, эти вопросы его ничуть не беспокоили. И он скорее из дружбы к Жалээу останавливался на них мимоходом. Но начинал чувствовать атмосферу парижских домов или, вернее, качество их, как человеческих жилищ, ориентацию их в ансамбле, манеру их повиноваться общественному магнетизму, обнаруживать направление его силовых линий.

Он ощущал себя в городе богачей, в старом городе старых богачей. Вековые права и полномочия. Большие блеклые пространства. Потолки, отступающие вверх, чтобы не тяготеть над головами хозяев, предположительно рослых, и внушать им представление, будто их ничто не ограничивает, кроме чувства пропорций. Пусть воображают себе, что над ними только чердаки, населенные их челядью, и крыша. Более свободное и надменное представление о соседях, чем в других городах: все еще феодальное. Рядом с домом — холодные и солидные кварталы. Со всех сторон тянутся, выстраиваются, убегают вдаль вещи, образуются новые, нарушающие картину углы. Он думает о квартире своего дяди близ Лионского вокзала. Оттуда Париж кажется совсем другим. Непонятно, как удается этим двум моральным перспективам ладить, сливаться друг с другом; применяться к общей действительности.