Помимо всего прочего, разит одеколоном «Нефертити».

Продюсер гневно осудил вторжение:

— Позвольте, господа!..

Взгляд его среди нагрянувших стремительно пришельцев находит давешнего незнакомца.

— Простите, вы же говорили, что гонорар не срочно!

— Не срочно, но налог на имидж, то бишь на его эксплуатацию, надо бы сегодня заплатить. Массовка ждёт! Мы завтра на гастроли уезжаем. В Мухопрыщевск! Мы ещё с продюсерами по гастролям не мотались…

Те, что на колясочках, естественно, сидят. Те, что ходячие, немедленно идут к продюсеру, дают бельишко, обувь мерзкую, не без портяночек, не без вонюченьких…

Сверху на имидж прыскают лицензионным одорантом, смесью родных фекалий с арабским «Нефертити». Для полного и безраздельного слияния с массовкой…

В костюме пленника и с кляп-бананом в челюстях, продюсер едет вон из кабинета.

На чужой коляске и со связанными ножками, причём, одна длиннее, а вторая несколько короче, как бы без стУпни, как бы в тоненькой портянке… В изгаженной вонизмами руке зажата банка с мелочью, а на груди, как водится, иконка. Классика.

Внутренне продюсер, конечно, не сдаётся: «Ничего-о-о… Здание покинули, а вот территорию… Охранничек не даст в обиду, остановит шушеру! Как пить дать остановит! Всех перестреляет, всех!!!»

Однако же, охранника на месте нету…

В купе дешёвого вагона трясётся связанный продюсер. Эх, кабы прокрутить события назад, он новые порядки узаконил бы. Конечно! Порядки были бы такие:

— на сценариях не экономить, фильмы делать клёвые…

— рекламу сжать до минимума, чтобы не тошнило…

— снимать за деньги, за свои, а не бесплатно…

Задним числом паясничать сподручно, а бедному продюсеру придётся отпахать сезончик где-нибудь на нищем побережье, в личине ароматной куколки-колясочницы…

Прощай же, Ницца! Прощайте, Канны… Прощайте навсегда…

Почти что все кошмары поучительны. Одни бывают посланы во благо, другие в назидание.

Поскольку назидания нам ни к чему, мы выбираем благо. Итак:

Откинув голову с рабочего стола, продюсер весь встряхнулся, как пару месяцев не мытый сеттер. Понюхал руки, потом рукавчики… Ничем таким особенным не пахнет!

До ножек было носом не достать, а то б и их понюхал. Кстати, ноги одинаковой длины и, скорей всего, не так уж и воняют… Да и причём тут вонь, однако?! Весь кабинет продюсера благоухает. ДРУГИМ одеколоном, а не «Нефертити», хорошим коньячищем, наконец!

Весь интерьер давным-давно пропитан лестью, украшен VIP-изданиями ежедневников и глянцевых календарей.

— Эх, и приснится ж!.. (…….)

Дальше мы благоразумно опускаем.

С ненавистью глянув на кассету, продюсер ощутил садомазохистские приливы.

Хоть бы ещё разочек глянуть на обидчиков!

На экране снова показались будничные кадры: подземный переход, коляски с инвалидами, «мадонны». «Мадонны»-побирушки со спящими детьми…

Могильный голос журналиста, наложенный на кадры, кладбищенски вещает:

— Так называемые «мадонны», собирающие огромную дневную выручку, на самом деле носят по вагонам не своих детей. Они берут их напрокат, а чтобы дети не кричали, питают их наркотиками. Такой ребёнок не живёт и года…

Досмотрев кассету до конца, продюсер не совсем красиво, но всё же сдержанно, немного по-киношному, озверевает:

— На жалость давишь?!!!… (дальше пуритански опускаем)……. А сам, небось, за этот репортаж две штуки хапнул?! За пять минут топтания в подземном переходе?!

На чужих младенцах руки греют, черви смердящие, навозные жучилы…

Продюсер, это слишком очевидно, открыто ненавидит журналюгу. Его же собственный, хотя и бывший, хотя и поза-позапрошлогодний, зять работает в таком же запредельном беспределе…

Продюсер на какой-то миг забыл, что, в общем-то, и сам в накладе не остался. В тот момент его душа пылала злобой к лёгким заработкам зятя:

— Тебе две штуки, а несчастным уличным «актёрам» — фига?! У них ведь никогда житуха не заладится! Не для того снимался фильм. Аминь! Их имидж не изменится, и будут этот имидж продолжать эксплуатировать годами…

Имидж… Эксплуатация… Постойте! Где-то уже такое говорилось… совсем недавно…

Да-да-да! Произносилось! Всенесомненнейше!

Др-р-ринннь!!!

В будочке охранника могучий телефон, стационарный.

— Алло!

— Виталий, никого не пропускать…

— И по визиткам?

— По ним особенно… Уже не помню, кому давал… А если, паче чаянья, нагрянет ВДВ-шник, звать подкрепленье и вязать немедленно! Как извращенца… и опасного разносчика кассет…Аминь!

Сей текст может служить либретто оперы. Тем более, что оперА — не за горами.

Здесь музыка нужна весьма тревожного характера…

Задумавшись над содержаньем оперного триллера, продюсер снова задремал. Он думал, что приснится что-нибудь приятное. Однако, снова лажа. Вот какая лабуда приснилась, вот какая хрень:

Сцена Мариинского. Занавес не поднят. В оркестровой яме сумерки.

На фоне занавеса — чем-то озабоченный продюсер. Он в оперных колготках (нет, скорей в балетных!), а также в бархатном берете со птичьим пёрышком, с колчаном стрел и с тетивою лука… Он почему-то нервно чешется… От такой неловкости его спасает грянувшая увертюра!

Спектакль неумолимо начинался, отменить его было нельзя, билеты на премьеру распродаются за пролгода.

Продюсер, поменяв свой тембр на оперный, заголосил:

— Где ВДВ-шник?! Вязать его!!!

Легко сказать. Чтобы вязать его, его надо иметь. Как минимум. Об этом-то продюсер не подумал.

— Чу! Кто идёт?!

Занавес медленно едет вгору. Становится виден весь охранник, вышеупомянутый Виталий. До этого были видны его носки и туфли.

— Чу! Кто там?!

— Это я… — сказал Охранник.

— Вязать его! (………)

Здесь снова пуритански опускаем.

Охранник реагирует спокойно, а вот его собака, молодой ротвейлер, прозванный Питбулем за свою прыгучесть, тот, не имея рядом дорогой подруги, к незапланированной вязке был не расположен… Ротвейлеру Питбулю напрячь четыре ляжки ничего не стоит (щенки питбулей и в самом раннем детстве прыгают до люстры).

Напрягшись мускулом, вышеозначенный ротвейлер, рискуя потерять свой благородный имидж и вывалиться прочь за рамки жанра (опера), завыл, не матерясь, и…

бросился!

Тяжёлый занавес, опущенный работниками сцены, упал на хвост ротвейлеру Питбулю.

Всё дело в том, что хвост Питбуля не был заблаговременно купирован! Увы!

За занавесом слышен шум борьбы. Кто выйдет победителем?!

У зрителей немая сцена. Судорога…

Немые судороги никогда не бесконечны.

Обидевшись на что-то, так ни с кем и не повязанный ротвейлер умчался прочь, сквозь зал, проигнорировав тяжёлый занавес.

А занавес, меж тем, помчался снова вгору…

Продюсер храбрый за время паузы, досадной зрителям, успел лишиться кой-каких жизненноважных органов.

Видеть-то мог, и даже мог одной рукой писАть, но… мог ли он теперь два пальца об асфальт?!

Тяжёлый занавес упал вторично.

Раздался чей-то голос, изображающий финальный конферанс:

— Да! Мог ли он теперь «два пальца»? Давайте, граждане, подумаем! Все вместе!

Зал в бессилии, не знает, что ответить. Прецедента не было…

Конферансье и тут не растерялся:

— Благодарю, что хоть на рифму не обиделись, не разрыдались, не ушли в себя, не заколдобились, не отвернулись, не озлобились и, как итог, не бросились бежать!

Сontinued будет, и, скорей всего, неоднократно… Вы ждите, ждите!

После долгой паузы, дабы возбудить ещё не спящих зрителей, конферансье продолжил конферанс:

— Уважаемые зрители! В составе труппы произошла замена. Солист уехал на казённом «мерседеце» уколы делать! Сорок штук! На Петроградскую!

В зале начались восторженные стоны, пермежённые хлопками: