Все, кто входил в зал, посматривали на них. Многие останавливались и разговаривали с Ирвингом. У всех были знакомые лица. То же самое она испытала и в „21", но тамошних завсегдатаев она знала не так хорошо. Кроме, конечно, мэра. Он остановился у их столика и болтал минут пять, тогда как его спутники переминались у дверей. Ирв знакомил ее со всеми.

– Это мисс Байер, – говорил он. – Она пишет для „Курьера".

Когда Ирвинг сообщил это и мэру, тот попросил, чтобы Бэби позвонила помощнице Грейси Мэншин. Та должна была внести ее имя в список приглашенных на ежемесячный ленч для прессы.

– Ну еще бы! – прошептала она Ирву, как только мэр со своим эскортом покинул их. – Его помощница! Хорошо, если она не заставит меня взять с собой его туалетную бумагу.

Нельзя сказать, чтобы Ирвинг был совсем не интересен. В конце концов она не обязана стать для него искусной собеседницей. Ей следует расспрашивать его о нем самом и не отвлекаться от этой темы. Чуть позже она пустила в ход свое тело.

Она могла думать о чем-то своем и покатываться со смеху над его шутками и анекдотами. Все это она слышала еще в старших классах и в колледже, и уже тогда они не считались особо остроумными. И пока левое полушарие пребывало в покое, правое обдумывало следующий ход в игре с влиятельным мистером Ирвингом Форбрацем – мистером Пустое Место.

Бэби сжала тюбик с шампунем, и он потек щекочущей струйкой между грудей и по животу. В этот момент она вспомнила самое интересное из того, о чем говорил Ирвинг.

Разумеется, он был центром каждой своей истории, но все они содержали упоминания о знаменитостях, намеки и сведения, поиски которых отняли бы у нее недели.

И все, о ком он говорил, были его клиентами! Она попыталась представить себе, как реагировали бы все эти бедные идиоты, которые обманывали налоговое ведомство, своих жен и грабили людей, узнав, что их адвокат нашептывает ей на ушко. Ох, когда-нибудь она пустит в ход эти истории! В ней так и кипели замыслы. Не удивительно, что Ирв и Лолли Пайнс поддерживали столь тесные отношения. Этот человек – золотоносная жила.

Время от времени в течение обеда Бэби, извинившись, удалялась в дамскую комнату. Заперевшись в кабинке, она садилась на стульчак и торопливо делала заметки. Довольно скоро она стала прихватывать с собой один из тех маленьких диктофонов, что умещаются в сумочке.

Петра Вимс, эта сука, удавилась бы от зависти, знай она, какой информацией обладает Бэби. Она не могла дождаться момента, когда как бы вскользь упомянет кое о чем, а у Петры вытянется физиономия.

Она стояла в ванной с феном в руке, когда ей показалось, что звонит телефон. Выключив фен, Бэби услышала, как Ирвинг говорит автоответчику:

– Это я, сладкие мои титечки. Я только что пришел домой. И вот сижу тут, думаю о тебе, и Мистер Счастливчик стоит колом.

Лифтер „Тауэр Трамп" сидел возле лифтов, предназначенных для обитателей дома, задрав ноги на высокий мраморный мусорный ящик, когда появился Ирвинг. Лифтер вскочил.

– Добрый вечер, мистер Форбрац, – самым вежливым голосом сказал он.

– Как дела, Мэтью? – обронил Ирвинг, заходя в лифт и не трудясь выслушать ответ. Он бросил взгляд на часы. Уже третий час, Нива, конечно же, давно спит.

Он очень тихо открыл дверь и на цыпочках прошел по ковру к себе, заметив, что дверь их спальни в конце холла слегка приоткрыта. Там было темно.

Он поспешил в кабинет и прослушал автоответчик. Звонков было много. Он прислушался, не донесутся ли звуки из спальни, но тишину нарушало лишь тиканье антикварных часов на его столе и гудение кондиционера. Ирвинг бесшумно прикрыл дверь кабинета и сел в широкое кожаное кресло рядом с автоответчиком.

Два раза звонила Вивиан, настойчиво осведомляясь, куда он делся; „Уорлд" желал узнать, когда Мария Лопес сможет принять их репортера с Западного побережья и дать ему интервью. Адвокат Кико Рама из Лос-Анджелеса требовал, чтобы завтра Ирвинг был на месте.

Последним, к его удивлению, звонил Таннер Дайсон.

Ирвинг перемотал пленку и прослушал Таннера еще раз, не веря такой удаче. Ирвинг любил, когда хорошие вести приходят неожиданно: они гораздо приятнее тех, что подготовлены твоими трудами.

– Добрый вечер, Ирвинг, – произнес голос. – Говорит Таннер Дайсон. Прости, что беспокою тебя дома, но у меня спешное дело. Я хотел бы, чтобы ты представлял интересы моей жены в связи с небольшим издательским проектом. Не можешь ли завтра позвонить в мой офис?

Ирвинг долго сидел, улыбаясь в темноте и вспоминая о трогательной родинке на бедре Бэби. Представив себе густую растительность у нее на лобке, он убедился, что у него наступает эрекция. Он понимал, что уже поздно, но не мог совладать с собой: ему очень хотелось поговорить с ней.

Он снова прислушался, нет ли звуков из спальни, и снял трубку.

После четырех гудков включился автоответчик. Ирвинг знал, что она ответит, услышав, что это он. Он сложил ковшиком руку и сказал:

– Это я, сладкие мои титечки...

18

Этим вечером Нива выключила свет пораньше. Обычно она читала до возвращения Ирвинга, но поскольку в последнее время их отношения стали прохладными, она решила заснуть и не ждать его возвращения.

Они с Ирвингом стали отдаляться друг от друга после приема у Гарнов. Встречаясь, они вели себя вежливо, но сдержанно.

Тем не менее маленькие, но унизительные проблемы продолжали накапливаться. Все чаще звонили из магазинов. Позвонили из гаража в „Трамп Тауэр", попросив оплатить стоянку за июнь, июль и август. Все это было очень неприятно. У Ирвинга должны быть деньги. Практика его, похоже, процветает, судя по газетам и телевидению. Недавно его опять упоминали в „Курьере" в связи с историей этой сомнительной телезвезды.

Последняя неприятность обрушилась на нее в начале недели. Хильда Бернстейн, ее приятельница из отдела западноевропейской живописи XIX столетия, сообщила Ниве, что Ирва два дня подряд видели в „Ле Серк" с какой-то блондинкой. Оба раза муж Хильды, сидевший неподалеку, заметил, что Ирвинг так и увивался вокруг нее.

В лучшие времена Нива обязательно спросила бы у Хильды, что значит „увивался". Теперь ей не хотелось ни о чем спрашивать. Ей было слишком страшно услышать ответ.

Нива росла во власти постоянных страхов.

Ее психоаналитик однажды попросил ее записать все, чего она боится. Перечень занял несколько страниц. Начала она с самого главного. Она опасалась, что окружающие разлюбят ее, если она скажет или сделает что-то не то или не оправдает их ожиданий.

В детстве она боялась, что из унитаза, когда она поднимет крышку, появятся русские или полезут змеи. Она боялась растолстеть, ее страшили бури и Республиканская партия. Ее приводила в панику мысль, что ее родители разведутся, а ее отдадут в сиротский приют. Ей внушал страх гипсовый, истекающий кровью человек на кресте над ее изголовьем, и терзали опасения, что на ужин каждый вечер перед ней будут ставить блюдечко с майонезом.

Начав изучать искусствоведение в Хантер колледже, она боялась, что ее выгонят с занятий, если заметят на подоле платья пятна менструальной крови. На последних курсах она опасалась, что не сможет написать дипломную работу; завершив ее, она не сомневалась, что ее обвинят в плагиате и посадят в тюрьму.

Психоаналитик старательно внушал ей, что она всю жизнь мучительно стремилась держать под контролем все, что с ней происходит. Когда она была мала, у нее не хватало словарного запаса, дабы выразить свои эмоции и переживания. А повзрослев, научившись объяснять, что с ней происходит, она нуждалась в собеседнике, без поддержки которого была совершенно беспомощна.

Это открытие заставило ее вспомнить отношения с матерью. Все стало на свое место. Теперь она поняла, почему стремилась, чтобы место матери занял муж, относившийся к ней точно так же.

Психоаналитик убедил ее, что именно опасения испытать страх и заставили ее предпочесть Ирвинга. Уверенный в себе, ничего не боящийся и сильный, он как бы заменил Розу. Он не был Дэвидом Нивеном, но производил впечатление человека, управляющего своей жизнью, поэтому Нива не сомневалась, что он сможет позаботиться и о ней. Кончилось тем, что все, вызывавшее у нее страхи и сомнения, еще глубже укоренилось в ней. Ничего удивительного, что, вернувшись после медового месяца, она получила от доктора предписание принимать вместо желтого „Валиума" синий.