Наконец искатели сокровищ вошли в кишлак.

— Милости прошу к председателю, — пригласил Сергей Владимирович, указывая на просторный дом, выкрашенный розовой краской. — Домик цвета мечты.

— Ммы-м-гхм-мм… — замотал головой Лев Яковлевич.

— Не бойтесь, казначей. Я представился Саидову. Двое ученых этнографов изучают колхозный быт. Я доцент, вы профессор. Хотим до тонкости научно изучить обстановку и кухонную утварь раиса. Наденьте свои старообрядческие очки и не говорите ни слова. Можете сопеть и изредка произносить страшно ученое слово: «Гиппоплезиостегоцентавроптеродактиль». Я запишу его на бумажке… Вот, возьмите.

— Что оно обозначает? — поинтересовался Сопако.

— Кто его знает. Кажется, такого слова нет. Но доказать этого никто не может. В науке чуть ли не ежедневно рождаются не менее заковыристые словечки.

«Ученых-этнографов» в розовом доме встретили радушно. Карим Саидов (тот самый пожилой человек в тюбетейке, что ехал с ними на теплоходе) самолично открыл «этнографам» дверь.

— Салам, салам! — приветствовал он исследователей. — Рад познакомиться с профессором…

Саидов замялся и вопросительно посмотрел на Винокурова. Не успел Сергей Владимирович раскрыть рот, как «профессор» выхватил клочок бумажки и просипел громко по складам:

— Гип-по-пле-зи-о-сте-го-цен-тав-ро-пте-ро-дак-тиль!

Хозяин дома замер с протянутой рукой, в изумлении уставя на профессора небольшие карие глаза. Винокуров поспешил на выручку.

— Профессор Скукарев-Бурджанов очень рассеян, — пояснил «доцент». — Слово, которое он произнес, профессор изобрел сам, и означает оно им же самим изобретенную и научно обоснованную теорию функций… функций. В общем, это вам без специальной подготовки трудно понять, — Винокуров наклонился к уху Саидова и прошептал конфиденциально: — Мне думается, что и самому профессору не до конца ясна его теория. Очень сложно. Речь идет о взаимосвязи и взаимозависимости элементов туалета и растущего уровня сознания. Скажем, раньше дехкане завязывали брюки тесемками, а теперь застегивают их пуговицами. Очень важный фактор!.. Однако мы отвлеклись.

Исследователям столь не терпелось подвергнуть анализу председательский быт, что они отказались от угощения. Начали с кухни. Главную роль играл доцент, Скукарев-Бурджанов лишь сопел. Кухню осмотрели бегло.

— Современная кухня, — восторгался доцент. — О! Здесь даже холодильник. А сколько всего в кишлаке холодильников?

— Двадцать три, — отвечал Саидов, скрывая улыбку.

— Это открытие, мы сделали открытие! Слышите, профессор! Открыли в кишлаке двадцать три холодильника!

— Гип-по-пле… — начал было «профессор». Но его тут же перебил темпераментный доцент.

— А вы умеете обращаться с холодильником?.. Не улыбайтесь. Покажите. Мы сфотографируем. Это будет доказательством. Чтобы поверили. Речь идет о научных данных.

Саидов побагровел, ответил сдержанно и тактично, пояснив, что двери его дома и домов колхозников всегда гостеприимно распахнуты для ученых-этнографов. Однако позировать, «дабы зафиксировать факт», ни он, ни другие колхозники не имеют особого желания, так как в этом нет нужды. Придется исследователям исходить из предположения о том, что все вещи, имеющиеся в домах колхозников, вплоть до телевизоров и автомашин не представляют для их владельцев неразрешимой загадки.

— Хоп майли, — как говорят здешние жители, а по научному — аборигены, — неохотно согласился «доцент». — Жаль, но что поделать! Наука требует жертв.

— Вы хотите сказать, будто бы становитесь жертвой науки? — серьезно спросил хозяин дома.

В дальнейшем исследование проходило в бешеном темпе. Почти бегом пробежали спальню, наспех осмотрели столовую и детскую, где долговязый подросток и девочка в косичках готовили уроки.

— Дети, — представил их председатель. — Мои дети. Не угодно ли зафиксировать научный факт на фотопленку?

«Доцент» оставил без внимания язвительное замечание. Исследователи достигли кабинета. Здесь они словно преобразились. «Доцент» долго и скрупулезно изучал стеллажи с книгами. За ним последовал «профессор». С него словно ветром сдуло сонную одурь и рассеянность. Профессорские глаза ощупывали каждый корешок книжки, он попытался даже взобраться на лесенку, однако заботливый «доцент» не позволил ему рисковать и чуть ли не силой усадил в кресло.

Хозяин предоставил этнографам изучать его коллекцию книг и вышел в соседнюю комнату позвонить по телефону безвестному товарищу Ульджабаеву, которого приглашал к себе потолковать относительно распределения средств на авансирование колхозников.

Винокуров не замедлил использовать благоприятный момент. Мигом выхватил он из плотного ряда книг уже примеченное им сочинение Фридриха Ницше «Такъ говорилъ Заратустра» в темно-буром потрепанном переплете, еще раз проверил титульный лист: на пожелтевшей бумаге псевдоготическим шрифтом значилось: «Книга для всехъ и ни для кого. Переводъ с немецкого Ю. М. Антоновского. Третье издание. С-Петербургъ, 1907».

— Все правильно, — улыбнулся Сергей Владимирович и сунул книжку в боковой карман.

Послышались шаги. В дверях показался хозяин.

— Прошу к столу, — немного напыщенно предложил Саидов. — Не отказывайтесь, для нас это большая обида будет.

«Доцент» взглянул на часы и округлил глаза.

— Профессор! — воскликнул он, хватаясь за голову. — Профессор, мы безнадежно опаздываем. Через полтора часа необходимо выступать на экстренном заседании Ученого совета. А дорога — добрых два часа. Не обессудьте, товарищ Саидов. Как-нибудь в другой раз разломим лепешку и бутылочку «Столичной» раздавим… Однако прощайте. Спасибо за ценный материал.

Как ни настаивал на своем Саидов, «доцент» оставался непреклонным. Он почти силой вытащил из дому ученого старца, предвкушавшего радости ужина и, поспешно откланявшись, увел с собой рассеянного «профессора».

Сопако и Винокуров спешили к уже знакомому стогу. Над головами их бесшумно и страшно витали привидениями летучие мыши. Холодным нездоровым светом поблескивала луна.

Стало прохладно. Лев Яковлевич шагал рядом с шефом, время от времени трогая его за пиджак, скрывший бесценный для него труд, и восклицал:

— Попался голубчик! Попался. Это говорю вам я.

Распирало от радости и Сергея Владимировича. Он даже не обрывал Сопако, убеждавшего, как встарь, будто бы все, о чем бы он, Лев Яковлевич, ни говорит, — говорит именно он, а не кто-нибудь другой.

Искатели сокровищ достигли стога. Винокуров достал из карманов книжки Ремке, Локка и Ницше, карманный фонарик и флакон с зеленоватой жидкостью.

— Сам изготовил, — пояснил он, показывая Сопако граненый флакон, — из фотохимикатов. — Затем Сергей Владимирович еще раз полюбовался книжками, открыл локковы «Мысли о воспитании». На оборотной стороне обложки ему бросилась в глаза любопытная подпись:

Ниже красовалась следующая ведомость.

— М-мда, — улыбнулся Винокуров. — Полное неуважение господ офицеров-воспитателей кадетского корпуса к великому, но непоследовательному философу-материалисту. Один лишь штабс-капитан Дунин-Барковский денек подержал книгу, причем в прочтении не расписался. О! Этот офицер был, по всей вероятности, человеком чести.

Лев Яковлевич изнемогал от нетерпения.

— Скорей, скорей! Это говорю вам я… проявляйте и закрепляйте, черт возьми, всю эту философию.

— Не спешите, мой юный друг. Философия — наука сложная.