Я тоже удаляюсь. Дела призывают меня. Приду вечером. Попробуйте только не угостить меня, усталого, обремененного тяжестью забот, художественным чтением маэстро Эфиальтыча.

Сергей Владимирович возвратился ночью. Ясноглазый, бодрый, он заполнил, казалось, собой всю комнатушку. Его элегантный светло-серый костюм был в пыли. Сопако и Златовратский прервали свой интересный разговор, сдобренный пивом, и уставились на Винокурова удивленными, изрядно хмельными глазами.

— Где вы пропадали? Что с вами? Отчего вы в пыли? — забросал Лев Яковлевич вопросами шефа.

— Я был в публичной библиотеке. Повышал свой культурный уровень, расширял кругозор, — невозмутимо отвечал Винокуров, стряхивая с брюк пыль щеткой. — Помогите мне почистить спину… Вот болваны!.. Это я не вам. Болванов было трое, да и в возрастном отношении им далеко до вас, мои благоухающие пивом друзья.

— Какие болваны? — Лев Яковлевич почесал затылок, силясь что-либо понять. Он вопросительно посмотрел Винокурову в глаза и вдруг вскрикнул женским голосом: — Что вы делаете! Зачем это орудие! Из него убивают. Мне больно смотреть на него… Ах!..

Эфиальтыч оторопело глядел на большой с длинным тонким стволом пистолет в руках Винокурова.

— «Вальтер», — пояснил Сергей Владимирович, подбрасывая пистолет на ладони. — Немецкий. В городе, оказывается, есть любители острых ощущений. Четверть часа назад, когда я возвращался из библиотеки, обогащенный знаниями, ко мне подошли в темном переулке трое молодых болванов, вообразивших себя грабителями и, показав это, как вы выражаетесь, орудие, потребовали костюм и деньги.

Сопако и Эфиальтыч ахнули. Винокуров расхохотался.

— Не могу! Ой, не могу! — хохотал Сергей Владимирович, вытирая слезы. — Ну и болваны!.. Когда я одолжил у них «Вальтер» и принялся разъяснять суть их аморального поступка, грабители стали орать во все горло и вопить: «Мили-и-иция-а-а!!!»… Ха-ха-ха! Один даже «мама» кричал. Молокососы. Они, должно быть, и сейчас все еще мчатся со сверхзвуковой скоростью. Кстати, Эфиальтыч, не знакомы ли вы с С.К. Кенгураевым? Вы ведь старожил местный.

Никодим Эфиальтыч поморщил лобик, хлебнул пива и, чуточку помедлив, сказал важно:

— Я знаю одного Кенгураева. Сейчас он заправляет трестом по заготовке какого-то утильсырья. Сигизмунд Карпович Кенгураев… А что?

— Благодарю вас. Как-нибудь на досуге объясню. А сейчас Лев Яковлевич, прошу… Доставьте удовольствие. Хочется отдохнуть душой, послушать художественное чтение нашего гостеприимного хозяина.

Минуту спустя обитатели комнатушки слушали негромкую и немного шуршащую речь Эфиальтыча. Пораженный Эфиальтыч сидел на диванчике и хлопал глазами. Ему никогда не доводилось иметь дела с магнитофоном. Старик поначалу довольно благосклонно воспринял этот «сюрприз». Однако в душу его все больше и больше закрадывалась тревога. Уж очень желчной и нелояльной была его речь, произнесенная в порыве хмельного откровения перед Львом Яковлевичем. Златовратский протрезвел. Сжав детские кулачки, он бросил взгляд, полный гнева, на Сопако. Лев Яковлевич стал сморкаться.

— Что за несерьезные шутки! — вспылил, наконец, Эфиальтыч.

Винокуров улыбнулся сыновней улыбкой.

— Дальше в том же духе? — поинтересовался он у Сопако. «Начальник штаба» утвердительно кивнул. — В таком случае выключите. Мое сердце не выдерживает. Нехорошо получается, Никодим Эфиальтович. Похоже на то, что в коммунизме вы приемлете только лишь электрификацию всей страны, да и то условно, без магнитофонов. Советская власть вас не устраивает, не так ли?

Эфиальтыч засопел.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросил Сергей Владимирович.

— Шестьдесят четыре.

— М-м-да… приличный возраст. А какие наметки на будущее? Ваши сухопарые предки, насколько мне известно, отличались завидной долговечностью. С десяток лет вы, надо полагать, свободно протянете. Старик сделал рукой протестующий жест.

— Десять лет — мало? — усмехнулся Винокуров. — Возьмите пятнадцать.

— Попросил бы без хамства. Вы находитесь в моем доме. Я…

— Вы правы, — примирительно заметил Винокуров. Этот прекрасный двухэтажный дом действительно ваш. Очень жаль, что после революции его у вас отобрали, как, впрочем, и остальные ваши дома и текущий счет в банке. Все отобрали, господин Златовратский, даже дворянство. Вы правы, утверждая, что до революции жилось куда лучше, чем сейчас. Широкие трудящиеся массы, правда, вряд ли согласятся с этим суждением и могут даже побить за такие разговорчики. Ведь могут, не так ли, господин Эфиальтыч? И все же вы правы: дворянину, домовладельцу и богачу Никодиму Эфиальтовичу Златовратскому революция принесла одни неприятности. Ему пришлось стать бухгалтером. Раньше он не трудился, а ел. И как еще ел! Ел и пил. Впрочем, ныне этот дворянин в отставке получает семьсот рублей пенсионных и продолжает есть, не трудясь.

— Что вы затеяли, Сергей Владимирович? — Златовратский погладил подрагивающими подагрическими пальцами пергаментные виски. — Разве я скрываю дворянское происхождение?

— Не пугайтесь, ради бога не пугайтесь, несостоявшийся кавалергард, — подбодрил старика Винокуров, засовывая «Вальтер» в задний карман брюк. — Просто мне пришла в голову счастливая мысль найти вам смысл жизни. Это благородно с моей стороны. Кем был до этой дивной ночи Никодим Эфиальтович Златовратский? Экспроприированным брюзгой. Вы жили ожиданием. Ожиданием того лазоревого дня, когда добрые дяди явятся к вам и, приветственно размахивая пистолетом с пальмовой веткой, возвестят: «Господин дворянин! Мы избавили вас от советской власти. Получайте ваши дома и текущий счет. Пожалуйте-с только на чаек-с!»

Сергей Владимирович сделал рукой широкий жест, крепко взял Эфиальтыча за колючие плечи и, чуточку повернув его, стал как бы представлять Льву Яковлевичу, смущенному и подавленному. Златовратский сделал было попытку освободиться из могучих объятий, но потерпел неудачу.

— Стремительно неслись в небытие минуты, часы, дни и годы. Добрые дяди не появлялись, не досаждали просьбами о чаевых. Никодим Эфиальтович Златовратский потерял смысл жизни. Он стал ненавидеть социализм тихой, подпольной ненавистью, мстил ему мелко и глупо, скажем, на выборах: все опущенные им в урну бюллетени систематически входили в жалкие сотые доли процента капризных избирателей, отвергающих кандидатов блока коммунистов и беспартийных…

— Воды, — беззвучно пролепетал синими губами Эфиальтыч. И, вдруг рванувшись, крикнул резко, по-петушиному: — Это шантаж! Меня шантажируют!

— Ах, какое шикарное слово — шантаж! — будто обрадовался Сергей Владимирович. — Сразу видно, что вы благородного происхождения. Дайте жертве революции пива, Лев Яковлевич… Вот так, отлично. Пейте пиво, любите меня. Какая неблагодарность! Пенсионеру-подпольщику предлагают смысл жизни и приличное содержание, а он… Слышите?! Перестаньте валять дурака, вы, аристократ с незаконченным высшим образованием! — Винокуров посмотрел строго на старика, физиономия которого от волнения приобрела землисто-желтый оттенок, и отчеканил медленно и энергично: — Вы будете нашим сотрудником.

— Кем? — не понял Златовратский.

— Нашим сотрудником. Гражданин Сопако, разъясните коллеге все преимущества вашей второй профессии.

Лев Яковлевич опешил. Старики сидели, тяжело дыша, точно кошка к шороху в норке, прислушиваясь к биению своего сердца. Несколько минут все трое молчали. Из теремочка старинных часов выскочила кукушка и прокуковала два раза. Винокуров удовлетворенно потер руки и произнес торжественно:

— Молчаливый сейм объявляю закрытым. Господин Златовратский, вам предоставляется заключительное слово.

И тут Эфиальтыча словно прорвало. Разбрызгивая слюну, он стал осыпать отборной бранью Сопако, укорять его в подлости. Златовратский помог подлецу Сопако устроиться на работу, когда он, этот мерзавец, прибежал из Пятигорска. И как этот иуда Сопако отплатил за добро? Он записал на магнитофон слова дружбы. Маленький старичок до того разъярился, что не удержался и стукнул костлявым кулачком подлеца Сопако по мягкой в испарине спине. Лев Яковлевич испуганно взмахнул руками, угодил Эфиальтычу по затылку и извинился. Эфиальтыч бросился на противника, как хорек на курицу, но тут вмешался Сергей Владимирович и, схватив хорька за шиворот, бросил на диван.