"А – а, из бригады комтруда! Может, где-нибудь и виделись еще. Словом, родственники – седьмая вода на киселе!" Я не очень любезно назвался. Но он не заметил этого, обрадованно воскликнул:

– Ну и порядок! Жить вместе: я внизу, ты – этажом выше. Только держись меня! Точно. – Он опять подмигнул, растянул рот в беззаботно-добродушной улыбке. – По второму году иду!

– Идите-ка лучше, Нестеров, на уборку территории, там вас ждут! – хмуро произнес Долгов, обернувшись к нему.

– Есть!

Его как ветром сдуло – мелькнул за кроватями. Долгов качнул головой, помолчал.

– А вам все ясно?

– Ясно.

– Что делать, понятно?

– Понятно.

Он смотрит на меня, я – на него: оба пытливо, испытующе, глаза в глаза. Будто первый раз увиделись и решили понять, что ждет каждого впереди. По темным, со спокойным блеском глазам, твердо сомкнутым крупным губам, по большой голове на втянутой в плечи короткой и сильной шее окончательно убеждаюсь: не чета Крутикову. Любопытно, медведем зовут… "Будет сгибать в бараний рог!" – успеваю подумать и невольно чувствую: сам стою перед ним весь внутренне собран и напряжен. Однако выдерживаю его взгляд – пусть знает, голыми руками и нас не возьмешь!

Кожа на его скулах наконец дрогнула, будто в легком нервном тике, на лбу складки расправились, тяжелые губы разомкнулись.

– Приступайте! – негромко кидает он.

– Есть! – в тон сдержанно отвечаю я.

Долгов поворачивается медленно, точно ему мешает узкий проход. А повернувшись, идет между кроватей, потом сворачивает к выходу из казармы.

Проходит больше минуты, прежде чем замечаю, что торчу истуканом, и, повернувшись, отправляюсь на другую половину казармы, где до сих пор в отделении операторов была моя кровать, – иду, чтобы перенести табличку. В моих правилах – обдумывать каждое создавшееся положение. Тут же пока родилось сомнение: ну вот не Крутиков уже, а Долгов, но изменится ли что-нибудь?…

Солдаты чинно сидели в полутемном углу. Перед ними устроился на табурете, широко расставив ноги, Долгов с каменно-спокойным лицом. "В ежовых, видно, рукавицах держит!" – тоскливо подумал я, окинув взглядом молчаливые, даже какие-то мрачные, притихшие фигуры солдат.

Долгов, обращаясь ко мне, пробасил:

– Послушаем. Расскажите о себе.

Я разделался быстро: учился, работал… Кому это интересно? Но Долгов, когда я смолк, воззрился на меня как на новые ворота, с сомнением протянул:

– Все?

– Все.

– Скорый, – с удивлением качнул он головой, – хоть и не отбойный молоток!

– Тоже метод: раз, два – и в дамки! – со смешком и не без намека подал позади меня кто-то голос, кажется Рубцов.

– Не беда, что на слова скор, был бы на деле спор, говорил наш бригадир…

– Опять Нестеров на своего конька!

– Точно!

– Начнем вопросы. У кого есть? – Долгов произнес это как-то тихо, обвел солдат взглядом медленно, будто ему трудно было ворочать крупной тяжелой головой. Солдаты сразу примолкли. – Так, у кого?…

Пауза длилась всего секунду: осмелев, ребята начали подкидывать вопросы. И хотя они были элементарными – где родился, есть ли мать-отец, – но задавали их дотошно, докапываясь до самых тонкостей. Нет, ребята оказались не тихими и далеко не прибитыми! И когда я уже мысленно подвел черту – конец вопросам, поднялся щупленький солдат-радист Уфимушкин, в очках с темной массивной оправой. Он слыл молчаливым, и всякий раз, когда собирался что-то сказать, по узкому бледному лицу пробегала тень, солдат смаргивал под очками густыми ресницами, выдавливал слова с натугой, будто ему это стоило великих усилий. В батарее его уважительно звали "ученым". Краем уха слышал, будто он закончил физический факультет, учился в аспирантуре и в самом деле писал какую-то диссертацию даже тут, в армии. Ему приходят пачки писем – секретных а несекретных, бандероли с книжками, – видел сам разноцветные штемпели обратных адресов: научно-исследовательские институты, предприятия… Да и здесь его использовали на полную катушку: читал лекции офицерам по ядерной физике, проводил занятия в технической школе.

Подтолкнув двумя пальцами очки и глядя сквозь них на меня не мигая, негромко сказал:

– Извините. Вы сказали, что работали в художественной мастерской… По призванию оказались там?

– Призвание?… – Я усмехнулся, припомнив и мастерскую и Ромку Кармена. Роман Котович казался нам, ученикам, рубахой-парнем, он покорял своим демократическим отношением, держась с нами на одной ноге. Мы для него были "коллеги", "художники", "гранд-таланты", пока не открылись глаза на всю его подлость. Но было поздно: запутались в его тенетах, стали активными участниками его "левых" поделок, должниками, им облагодетельствованными. Мазали под его руководством все, вплоть до гробов. Он любил за наш счет "заваливаться". В день получки Ромка с утра допытывался: "Завалимся, коллеги, в соседний кабак?" Безотказно срабатывала жесткая очередность: у нас было расписано, кто в какой день ведет…

Никто из нас не мог лучше Ромки приготовить напиток "Кровавая Мэри". В дымящийся парком стакан, наполненный на две трети холодным томатным соком, он наливал "горючее": над кровяной густой жидкостью – слой чистой, прозрачной водки. Налить так, не смешать – искусство. Он делал это с помощью ножа, опущенного концом почти до поверхности сока. Тоненькой, как ниточка, струйкой лил из бутылки водку на блестящее лезвие. Она сбегала в стакан и, не пробив пленку сока, растекалась по его поверхности. А пьешь – сначала горло обварит палящим кипятком, и тут же окатит приятным кисловато-мятным холодком.

Мать считала, что из меня получится художник, и настояла пойти в мастерскую. Уступил ей из жалости: она казалась мне какой-то беспомощной и униженной без отцовской опоры…

– Не поняли! – подал ленивый голос Рубцов. – По принципу: где бы ни работать, главное – лафа была бы. Так, что ль?

Меня ожгли и тон его, и равнодушная, безучастная поза: Рубцов сидел вполоборота у окна и пальцем чертил что-то невидимое на подоконнике.

– Не так, а по настоянию матери.

Видимо, мои сдержанные слова прозвучали веско и убедительно. На несколько секунд стало тихо. Даже близко посаженные глаза Рубцова сдвинулись еще теснее к переносице. Он заелозил на табуретке, хмуро буркнул:

– Выходит, под материну…

Но его вдруг оборвали сразу несколько голосов:

– Ясно!

– Чего там, Рубцов, придираться?

– Мать есть мать!

Как я ни парировал вопросы, стараясь отвечать на них односложно, без подробностей, выдерживая свою марку, все же ощутил: под гимнастеркой потеплело, будто вдосталь поворочал ломом. Скорее, не сознанием, а екнувшим в груди от предчувствия сердцем, от холодка, растекшегося к ногам и рукам, понял, что надеждам, которые еще были у меня минуту назад, не суждено сбыться: экзекуция на этом не закончится. И не ошибся. Рубцов, получив отпор, насупившись и побагровев, с обиженным видом отвернулся к окну. И тогда с места подхватился Гашимов, механик-водитель, обжег черными агатовыми глазами. Смоляные, лоснящиеся брови у него густо срослись над переносицей в одну общую бровь; бритые щеки – фиолетово-сизые от черных жестких остюков, хотя Гашимов и брился каждый день опасной бритвой. В бытовой комнате в такие минуты потрескивало, будто пороли шитые шелком швы.

От возбуждения он с сильным акцентом выпалил:

– Разрешите, товарищ сержант, такой вопрос? Знает, что наш расчет отличный? Тогда как понимает свое поведение, как расценивает в том деле с младшим сержантом Крутиковым?

Блестящие, точно смазанные маслом глаза его, расширенные, округлившиеся, снова жиганули меня – он так же порывисто сел. "Как говорится, дважды за то же…" Невольно подчиняясь какому-то внутреннему движению, я покосился на Долгова. Надеялся увидеть усмешку, радость, удовлетворение – все что угодно. И удивился – скуластое лицо Долгова с приподнятыми бровями было спокойным и даже каким-то просветленным, а во взгляде, скорее, прочитал поддержку. Уже готовившаяся слететь с моих губ резкость вдруг присохла, и я прочревовещал: