— Кто? — спросил Ключников, уже зная, уже предчувствуя.

— Твои друзья.

— Какие?

— Не знаю, твои. Они так и сказали: твои друзья. Убьём, говорят.

— За что?

— За тебя. Прикончат, если не оставлю тебя в покое. Звонили, на улице подходили. Сказали, чтобы я убиралась.

— Что ж ты молчала?

— А что говорить? Скука. Я бы и сейчас не сказала, ты сам начал.

— Глупости. Ничего они не сделают.

— Как знать, как знать… — улыбнулась она легко. — О тебе заботятся: осквернили тебя евреи. Вот и ты туда же…

— Я пошутил.

— О да, конечно! Прекрасное чувство юмора! Веселье в морге!

— Чушь все это, — он с досадой пожал плечами и отправился в ванную.

Сергей долго мылся горячей водой, оттирая с себя минувшую ночь. Когда он вышел, Ани не было, он решил, что она спустилась в магазин, и вдруг она позвонила по телефону и сказала, чтобы он уходил, она не хочет его видеть. По тому, как спокойно она говорила, он понял: все обдумано, все решено. Ключников собрал вещи и поехал в общежитие отсыпаться.

…едва Бирс переступил порог, Джуди кинулась ему на грудь, обхватила руками шею, прижалась и замерла. Он с горечью отметил про себя, как плохо она выглядит: осунулась, побледнела, глаза запали, красивые волосы ей остригли, можно было подумать, что она перенесла изнурительную болезнь.

Джуди была убеждена, что сейчас за ней придут — опомнятся и придут, и если Антон не спрячет её, ей несдобровать. Страх застыл в её лице, в глазах, — утвердился, окаменел, и как Антон ни разубеждал её, что бояться нечего, все позади, она не верила, страх не таял, не отпускал.

Бирс справился о загадочном охраннике. Да, её на самом деле выпустил молодой охранник, который каждый день водил её на допрос. Пока шёл допрос, он молча посиживал у дверей, обычно он стерёг пленниц на земляных работах, которые именовались трудовым воспитанием, и на собраниях, где обучали политической грамоте.

Что ни день, охранник пристально разглядывал Джуди. Какая-то мысль неотвязно владела им, можно было подумать, что американка представляет для него некую загадку, которую он настойчиво пытается разгадать.

Недели, что Джуди провела под землёй, показались ей кошмарным сном. Как правило, молодой охранник дежурил в паре с белесой девицей, которая нередко повторяла пленницам, что охотно возьмёт на себя исполнение приговора.

Всех, кто обитал на поверхности, она относила к предателям. Девица была из тех, кто верил, что калёным железом нужно выжечь чуждые идеи, заблудших перевоспитать, неподдающихся уничтожить. Американку белесая охранница невзлюбила сразу.

Джуди вообще тяжело привыкала к заточению. Особенно её угнетало тесное замкнутое пространство. Ей казалось, её замуровали. Она тяжело переносила отсутствие окон, дневного света, ей не хватало дали, со всех сторон тяжело давил бетон, любое помещение мнилось ей сумрачным каменным мешком.

Узников всюду водили строем. Иногда от них требовали чеканить шаг: начальникам почему-то очень нравилось, когда марширующий строй, как один человек, общим ударом твёрдо ставил ногу. При этом они, похоже, хмелели, глаза их увлажнялись, в них загорался странный восторг.

Дважды в неделю пленников строем водили на собрания гарнизона. На закрытые собрания, которые проводились каждый день, их не допускали, открытые собрания считались как бы поощрением. Начальники были уверены, что таким образом они выражают доверие, которое побуждает людей к подвигам и борьбе. Начальники свято верили, что само присутствие на собраниях перекуёт заблудших, вернёт им идеалы и устои, превратит в сознательных членов общества.

Начальники вообще были убеждены, что общие собрания, чтение трудов вождей и земляные работы — все это способно творить чудеса: сплачивать людей и делать из них единомышленников.

Судя по всему, у них в голове не укладывалось, что труды вождей могут кому-то прийтись не по вкусу, собрания вызовут скуку и досаду, а землекопные работы — отвращение и протест. Такого просто не могло быть, а если и случалось, то это было попрание святынь и подлежало безжалостному искоренению.

Некоторые собрания вызывали все же любопытство — те, на которых решалось создание семьи. Брак в гарнизоне был наградой за политическую грамотность, за успехи в копке земли и боевой подготовке. Кандидатов на брак обсуждали порознь, словно они вступали в какую-то организацию, уклониться от обсуждения никто не имел права, как и выразить несогласие с решением собрания; собственная инициатива или шашни на стороне пресекались и строго наказывались.

Белесая охранница терпеть не могла пленниц. Джуди приводила её в ярость.

— Ничего, ничего, скоро будет приказ! Я сама, своей рукой… всех в расход! А эту американку… эту капиталистическую шпионку… — от ненависти охранница начинала задыхаться. — Мне на неё даже пулю жалко! Слишком легко для неё. Я штыком! Штыком! Пусть долго издыхает, медленно!

Молодой охранник молчал, уставясь на Джуди пристальным неподвижным взглядом.

Гарнизон жил по жёсткому распорядку, каждый шаг был расписан заранее, все знали, кому чем заняться в любую минуту.

Когда Джуди доставили вниз, ей назначили дознавателя — старика из первого поколения. Он сразу определил её в шпионки по причине иностранной принадлежности; она не смогла ничего ему объяснить.

Бирс отчётливо представил её растерянность, испуг, немоту, беспомощность, невыносимое кромешное одиночество — ведь она даже не могла перекинуться ни с кем словом. Джуди не понимала, чего от неё хотят, лишь смотрела затравленно, когда на неё кричали.

К счастью, среди пленниц нашлись знающие язык, с их помощью Джуди кое-как стала объясняться с охраной и следователем. Старик утверждал, что американские капиталисты послали Джуди выведать подземные секреты, по этой причине она заслуживает смертной казни, но её помилуют, если она откроет американские секреты и согласится работать на подземный гарнизон.

Это было нелепо и было смешно, если б не было страшно.

Судя по всему, альбиносы добивались, чтобы их боялись. Они помышляли о власти, а власть давал страх. И надо сказать, они своего добились: их боялись.

Их боялись в Москве, страх перед ними был сродни страху перед аллигатором, к примеру, так, вероятно, боялись когда-то большевиков, а позже их последышей: то был тяжёлый, удушающий, не поддающийся рассудку страх перед тупой жестокой силой, которой нельзя ничего объяснить.

Джуди страдала: её окружал абсурд, нелепый мир, непостижимая чужая планета, на которую её неведомо как занесло. Все, что происходило вокруг, было лишено всякого смысла. Это был полный бред, несуразность, вывих мозга, буйство больной фантазии, судорога сдвинутого ума. Иногда ей казалось, что она вдруг проснётся, и всё, что её окружает, сгинет, исчезнет, канет, как мимолётный кошмар. Но дни шли за днями — ничего не менялось.

Позже она поняла: это была школа рабства. Изо дня в день их учили рабству, в этом и заключался высший смысл невероятной бессмыслицы, которая её окружала. Джуди поняла, что спасение лишь в одном: нельзя подчиняться.

Она решила сопротивляться — каждой мыслью, воспоминаниями, всей душой, каждым вздохом, всеми силами, какие могла собрать.

Это было тем более трудно, что в бункере цвело доносительство. Это был общественный долг и вменялось в обязанность. Уклонение от доноса приравнивалось к измене.

О, здесь царил настоящий культ доноса! Под землёй донос превозносили, как доблесть, на этом воспитывали детей, доносчик считался героем, достойным славы и подражания.

Все было прекрасно организовано, отлажено — никакой суеты, отсебятины: продуманная система, устойчивый, рассчитанный на века механизм.

В гарнизоне каждый имел свой день и час для доноса. Накануне разрешалось внеочередное посещение бани, что само по себе было изрядным поощрением, учитывая расход мыла и воды. В день доноса виновник принаряжался насколько это было возможно, во всяком случае, порцию гуталина для башмаков выдавали неукоснительно.