…ветер бил в открытые окна, электричка, как тяжёлый снаряд, пробивала ночное майское пространство, оставляя за последним вагоном безвоздушную пустоту. Яркий лобовой фонарь взрезал сумеречную мглу, под колёсами клубилась пыль, отброшенный в стороны рваный воздух трепал заросли чертополоха, росшего у полотна.

Издали освещённые окна электрички смотрелись, должно быть, как бегущее в темноте светлое многоточие, но так пусто, так безлюдно было в ночных полях, что поезд с уютно горящими окнами мнился единственным убежищем, где теплилась жизнь.

Ключников возвращался в Москву из Звенигорода.

После Егория в лист пошли рябина, клён, сирень и тополь, и вскоре стали лопаться почки берёзы и липы, а на Якова, тринадцатого мая, тёплый вечер и тихая звёздная ночь предвещали ведренное лето, но не думал никто, какой предстоит зной.

Ночью в садах и рощах безудержно разорялись соловьи. Они прилетали вслед за ласточками — те объявились на Егория, шестого мая, а следом, через день, на Марка, как водится, шестым прилётом после грачей нахлынули стаи соловьёв, мухоловок, пеночек и стрижей.

В Борисов день, разломивший май надвое, соловьи, похоже, и вовсе ошалели и старались так, словно им предстояло спеть и умереть. Все двенадцать соловьиных колен оглашали ночную тишь, и хотя певцы в запале не слышали друг друга, можно было возомнить, что каждый старается перещеголять соседа.

Ближе к концу май повернул на холод, как случается в цветение черёмухи, впрочем, черёмуховый холод недолог, хотя раз в семь лет мороз бьёт наотмашь. Но на этот май седьмой год не пришёлся, едва отцвела черёмуха, повеяло теплом.

В пролетье на исходе мая седьмым прилётом с зимовий прибыли самые опасливые и чуткие к теплу птицы — иволги, жуланы-сорокопуты и камышовки. Птичий гомон чуть смолкал на короткий срок посреди ночи, лишь соловей, облюбовавший ивняки, бересклет и орешник, а в садах заросли крыжовника, неутомимо перебирал все колена от зачина до лешевой дудки.

Записавшись в отряд, Ключников решил съездить в Звенигород. Был будний день, после ошеломительной московской толчеи Звенигород умиротворял медлительностью и тишиной. Ветер рябил воду на Москва-реке и раскачивал высокие корабельные сосны на прибрежных холмах.

Родители были на работе, Галю Сергей застал дома, она дежурила в ночь, днём была свободна, и они, не раздумывая, уединились в сенном сарае. Затворив дверь на щеколду, они привычно поднялись на полати. Под скошенной кровлей висели душистые веники первотравья — дягиль, горицвет, дубровка и мать-и-мачеха, томительный запах кружил голову, как слабое вино.

Сергей обнял Галю, от неё, как всегда, исходило ощущение прохлады, опрятной свежести, устойчивого покоя и надёжного домашнего уюта. Они обнялись, радуясь встрече, и также радостно, безмятежно отдались любви, словно вошли в сильную спокойную реку, неторопливое течение несло их в жаркий послеполуденный час.

Позже они медленно гуляли по окрестным тропинкам, вышли оврагами к Городку и поднялись к Успенскому собору. С высоты холма открылась неоглядная даль, плёс, речная излука, в стороне над лесом высились монастырские купола.

Сергей рассказал Гале об отряде, она обеспокоенно взглянула на него:

— Если с тобой что-то случится, я не переживу, — призналась она, и по обыденности, с какой это было сказано, он понял: это правда.

Галя никогда не старалась произвести впечатление, всё, что она говорила и делала, было неизменно исполнено естественности и простоты — никакого притворства, никакой игры и жеманства.

— Я думаю, пора, — неожиданно произнёс Ключников.

Галя сразу поняла, о чём идёт речь. Никогда прежде они не говорили о женитьбе. Галя не задавала вопросов и не торопила его, как опрометчиво поступает большинство женщин; когда подруги и родственники одолевали её вопросами, она сохраняла спокойное достоинство и невозмутимость.

— Пора, — повторил он и спросил. — Ты согласна?

— Я счастлива, — ответила она без лукавства.

— Мне следовало это сделать раньше, — упрекнул он себя, но она тут же стала на его защиту:

— Ты раньше не мог.

— Я не хотел начинать с нищеты. А теперь у нас есть деньги.

— Я предпочла бы без них. Это опасно, Серёжа, — в её голосе угадывалась внятная тревога. — В конце концов, я работаю, могу взять ещё одну ставку.

— Неужели моя жена будет работать на износ? Я сам заработаю, — ответил Ключников, но снова, в который раз, подумал, сколько в ней рассудительности, здравого смысла и преданности — о лучшей жене и мечтать нельзя было.

По заросшему косогору они вышли к берегу холодной быстрой Разводни. Густой раскидистый ракитник укрывал песчаные отмели и глубокие омуты, высокая трава раскачивалась под ветром, и казалось, берега зыбко колышутся над бегущей водой.

Пахло душистой древесной смолкой, среди общего разнотравья выделялись запахи яснотка, кашки и сныти, птичий гомон наполнял заросли в долине реки, но стоило прислушаться, можно было отчётливо различить голоса славки, малиновки, иволги, а поодаль в лесу с утра до темноты вразнобой стрекотали зяблики, вили трель, подражая сверчкам, тренькали, рюмили, зазывая дождь, и неистово кидались в драку, стоило соседу приблизиться к гнезду.

Сергей и Галя легли в траву под деревья, потерялись в густой зелени, и казалось, они здесь свои, сродни траве и деревьям.

Под вечер, когда Ключников вернулся домой, во дворе его встретил отец.

— Надобно поговорить, — сказал он озабоченно и нахмурился, насупил брови, как бы в поисках нужных слов. — Неудобно, сынок… Столько лет вместе, а все молчком, молчком. У неё родители, подруги, родня… Полгорода в знакомых. А мы вроде всем голову морочим — нехорошо. Перед людьми стыдно.

— Мы уже решили, отец. Приеду на той неделе, заявление подадим. Можешь всем объявить.

— Вот и ладно, — облегчённо вздохнул отец и повеселел сразу, посветлел лицом.

В Москву Ключников возвращался поздней электричкой. До Голицына он читал, не поднимая головы, людей в вагоне было немного — раз-два и обчёлся. Позже народу прибавилось, электричка с диким воплем проскакивала станции без остановок, в мутной мгле за окном горели далёкие фонари.

Ключников дремал, когда двери резко разъехались, из тамбура ввалилась шумная орава и покатилась по вагону, горланя во все горло и вдруг смолкла, застыла, словно наткнулась на преграду.

Девушка сидела одна с журналом в руках, напротив клевал носом мелкий мужичок, парни потоптались в проходе и внезапно швырнули мужичка на соседнюю лавку, а сами обсели девушку — двое рядом, трое напротив. Она попыталась встать и уйти, но они не пустили, усадили силой, прижали к стенке и ухмылялись, корчили рожи, и уже понятно было, что добром это не кончится.

Подняв голову, Ключников увидел испуганные глаза девушки, они были и без того большие, но испуг увеличил их, и теперь они казались огромными на побледневшем лице.

Шпана изголялась над ней, как хотела. Они были уверены в себе и в том, что никто не вступится, а вступится, они дадут укорот, чтобы неповадно было.

— Отстаньте от неё, — вмешалась какая-то женщина, но они не обратили внимания, лишь один лениво повернул голову:

— Заткнись, тётка!

Женщина умолкла, а больше никто не рискнул — впутаешься, себе дороже. Девушка озиралась в надежде, что кто-то придёт на помощь, но соседи отворачивались, и она снова попыталась встать и уйти, но шпана не выпустила её.

— Кк-у-да?! — весело заорал самый вертлявый из них, которому, судя по всему, в компании отводили роль шута.

Он выламывался больше других, кривлялся, ёрничал, хлопотал, не переставая, чтобы развлечь приятелей.

Девушка поняла, что ей никто не поможет, и сжалась, затравленно смотрела на обидчиков и беспомощно отстранялась, когда они тянули к ней руки.

Ключников знал повадки шпаны. Тупые и злобные, они, как бездомные собаки, сбивались в стаи, которые рыскали повсюду в поисках добычи. Каждый сам по себе был ничтожен, но вместе они были опасны, и потому уповали на стаю: в стае их разбирал кураж, в стае они мнили себя сильными и значительными, стаей они мстили всем прочим за своё ничтожество в одиночку.