Но что это? Из колесницы, выглядывает Немайн, протирает глаза, ворочает ушищами. Так человек бы головой по сторонам покрутил, осматриваясь. Эта, значит, ослушивается. Зевает. Не закрывает рот ладошкой, как добрые люди. Сида! Чего ей бояться, что туда нечистик заскочит? Да и не полезет туда никто в своем уме: небо-то розовое, а клыки-то острые. Длинноватые для человека. Наконец, Немайн захлопывает рот, да говорит:

— Таф? В него обе Ронды впадают, да? Кажется, мне придется строить еще и Кардифф! Приняты, граждане. Префекта выберете между собой…

Снова зевок, и голова в лохмах цвета ивовой коры исчезает за бортиком колесницы. А дело решено.

Кардифф. Измененное Кер-Таф. Все понятно. Низовским повезло. Но почему? Сиду не спросишь — снова спит. Зато есть старшая ученица.

— Река, — объясняет та, — Кусок земли Немайн в подарок получила. Глентуи. Но от реки там — только кусочек, и лишь один берег. А она землей мерять не приучена. Привыкла быть владычицей речной. Скажи — кто, получив угол в чужом доме, откажется построить собственный? А она, видишь ли, только что речку собрала целиком. Из кусочков. Твоя Ронда, их Таф — и у нее есть собственный поток, от горных ручьев до соленого устья.

Вечером, когда разбили лагерь, началось и вовсе странное. Армия собралась, построилась. Все чего-то ждут. Вышла сида — без брони, в белом наряде. Не то друид, не то епископ… Рядом — сестра. Устраивается на бочонке из-под солонины, на коленях раскрытая книга в деревянном окладе. В руках перо.

— Вообще-то проповедь следует читать до трапезы, — сообщает Неметона, она улыбается, но как-то смущенно и испуганно. Странно. Чего может бояться девушке, песня которой обратила в бегство шесть тысяч саксов? — но мы в походе. Потому о пище земной вынуждены заботиться в первую очередь. Хотя бы потому, что соленого и вяленого мяса нам добыли не больше трети, а свежее имеет обыкновение портиться. Эйра, не пиши!

Девушка в кольчуге дернулась. Скривилась, принялась засыпать страницу песком. Верно, посадила кляксу. Вскинула на сиду упрямый взгляд цвета речных волн.

— Майни, записать нужно. Ты не понимаешь, ведь ты помнишь все. А остальные забывают. Даже важное. Как лучше поступать в разных случаях, знать важно. Так что правильно все. Пригодится.

— Вдруг с остальным текстом перепутается?

— Не перепутается. Я аккуратная.

Немайн махнула рукой.

— Сегодня я не буду переводить дальше. Да и осталось всего Нового Завета одно «Откровение», что хоть и написано истинным святым, но не каноническое пока. Святые отцы не уверены, обязательно ли эту книгу читать каждому христианину… И я не уверена! Потому я прочту проповедь. У нас ведь даже капеллана нет, — сглотнула комок в горле, — Преосвященный Дионисий сказал, что я могу отчасти заменить священника. Не во всем, но крестить человека, например. И уж тем более — сказать проповедь. Епископ наставлял меня, что следует говорить в нашествие варваров и идущим на битву.

Голос сиды снова стал твердым, он не парил в высотах и не падал в пропасти. Лишь ровно и четко доносил смысл. Суховатый и чуточку злой.

— Припомнив указанное, я поняла, отчего непобедимых прежде римлян ныне бьют во всех провинциях. В словах тех много заботы о душах воинов — но мало о победе. Но ведь победа и есть истинное спасение для тех, кто закрывает собой ближнего своего, идя на праведную войну за отечество. Теперь я скажу вам, о чем умолчала перед боем. Резервы в Кер-Ниде я не пускала на стены оттого, что собрала в них трусов и калек. Тех, от кого все равно не было б толку, кроме вреда.

Немайн приподняла уголки губ. Мол, пошутила.

— Я никого не хотела оскорбить недоверием — вот и создала эти отряды. На случай, если не будет надежды. Чтобы они дали мне возможность признать ошибку. Так и случилось. Я ошиблась — но не в людях, а в обстоятельствах. Вы знаете, кто спас Кер-Нид. Город. Раненых. Меня — башня-то сзади открыта.

Путь варварам в Кер-Нид закрыл преподобный Адриан. Мужественный человек, но совсем не воин. Его убили первым ударом — вы знаете, саксам велели убивать священников. Но мужество его осталось тем, кого он повел за собой. Потому я о них и говорю, и с уважением, а не поношением — трус, отринувший страх, калека, перешагнувший ограничения немощного тела, достойны почета. Но кто вложил в них силы сделать невозможное и остановить варваров? Вера Адриана, и их вера. Как ветер раздувает пламя, так слова его раздули пламя веры в душах. Спаситель говорит — имеющий веру Божию, поднимет горы и свергнет в пучину. Мои резервы стали горами батюшки Адриана, а саксы — горами резервов. Остановлены и повержены! Вера дает силу, сила направляется разумом, разум совершает работу, работа меняет мир по нашему желанию. Так правда порождает правду: вера рождается праведностью, а праведный разум порождает правую цель. Вам много твердили, что вы рабы и овцы! Но Камбрии нет рабов. Припомните — страны, в которых держали рабов в изобилии, пали, а это знак Бога. И даже для Рима наступила пора неудач. Овец у нас много, да…

Снова полуулыбка. Пауза. Все тот же ровный голос.

— Добрые существа. Шерсть. Молоко. Сыр.

Еще одна улыбка. Широкая. Кадог знал уже, на что смотреть — потому и увидел. А то мог бы и не рассмотреть. Почти человеческие. Но — мощнее. Не просто длинные! Широкие. Верно, и острые. Гленцы, верно, привыкли. Местные — кто заметил — отшатнулись. А сида словно наслаждаясь эффектом, молчит. Позволяет налюбоваться. Наконец, так же ровно, выронила:

— Мясо.

Тут кое-кто из дружины Кадога за мечи похватался, и даже диведцев проняло до дрожи. А сида продолжала, как ни в чем ни бывало.

— Мясо, что все мы вкушаем в скоромные дни. Я, грешная, и в постные. Потому всякий раз, когда Спаситель говорил о человеках, как об овцах, он всякий раз имел в виду отношения с теми, кого интересуют молоко да сыр. Ближних. Да и не очень. Но — не тех, кому нужны шкура, плоть и кости. А шерсть… Кесарю — кесарево.

В руке Немайн сверкнула золотая монетка, полетела вверх, переворачиваясь. За ней настороженно следили сотни глаз. Тех, что в который раз не знали, чего ожидать. Уж сколько не сговаривайся, что Немайн стоит принять непонятной — все равно своя — так новое коленце разбередит былые страхи. Ненадолго. Хранительница Глентуи снова превратилась из зверя в проповедницу и начальницу над войском. Истинную древнюю сиду, чей облик сладок, а голос горек, как сок вереска ратных полей.

— Долго же не было врагов у христиан… Долго же кесари брали монету ради того, чтобы содержать христиан — овцами! Долго. Настолько, что вся правда забылась. Так я напомню. Я читала вам — когда Спасителя окружали волки с пергаментными свитками за пазухой, пытающиеся древней пылью забить молодое Слово, Он не говорил уверовавшим в Него про овец. Зато вспомнил ветхозаветную песнь Асафа! И сказал Спаситель: "Вы — Боги!" Вы — сыны Всевышнего, пел пророк. Вспомните!

Тишина. Ни гневных выкриков, ни обвинений в ереси. Поди, поспорь с той, что знает Писание наизусть, а сама — из первого поколения рожденных. И ведь все равно — волнуется, и голос дрожит сильней, чем тогда, на башне, перед лицом врага. Сама забыла… И верно, забыла — когда пришла к людям и попробовала жить веселой жизнью камбрийской девчонки. Или, наоборот, вспомнила? Но шепотки пойдут потом. Теперь — слушают. И жалеют, что не могут повернуть уши, подобно сиде, на проповедницу. Голос которой — как первые глотки вина, пьянит и окрыляет.

— В нас, людях, и в сидах в том числе, нет сути Творца. Мы сотворены им, не зачаты. В нас есть свобода воли — выбрать Бога, или Дьявола, или никого не выбирать, быть овцой, волком. Или попробовать подняться выше. Нам, камбрийцам, проще. В Творце-то нет лицеприятия, и те, кто относится к пасынкам своим, как к рабам, истинно рабы Божии. А в Камбрии…

Сида замолчала, но всяк сам закончил привычную формулу: "… приемных и родных не различают." Повисла тишина. И эту тишину разрезал суровый голос сиды. Такой же высокий, но не текущий струйкой, но скрежещущий, как скрещенные клинки.