— Ах ты… «харакири»! — тепло пошутил он. — Ты, Сережа, не забывай все-таки, кто тебя учил новаторскому отношению к прогрессивной технике. Коллектив тебя выучил. И те руководители, на которых ты сегодня нападаешь. Вот хотя бы мы с Гуровым!
Голос звучал отечески ласково, как в прежние дни, но Сережа уже видел: ложь, ложь! Ложь возмутила больше, чем грубость, больше, чем прямая несправедливость. Порвать ее! В клочья! Уничтожить!
На глаза попались бумаги. Цифра — двести восемьдесят рублей, наряды.
— Вот оно, ваше отношение к прогрессивной технике, — сказал Сережа и порвал наряды.
Вальган сразу стал тверд и спокоен.
— Ну вот что, Сугробин. Было время, мы по тебе равнялись, учились. Чему сейчас у тебя учиться? Зазнайству? Рвачеству? Давно говорили мне об этих твоих художествах. Давно говорили, что не место твоему портрету в аллее почета. Я не слушал. Придется, очевидно, послушать.
Даша кружилась по метельным заводским аллеям, дожидалась, пока Сережа выйдет из модельного. Смена кончилась, а он все не шел. Она не видела его около двух недель, тревожилась и не понимала, что случилось. Не могло же оборваться то, что началось на новогоднем балу.
На бал ее наряжала Тина Борисовна. Заставила Дашу надеть под платье нижнюю юбку, накрахмаленную колоколом. Талию туго обтянула шелком. Сама подрезала и подшила ворот так, что открылись ключицы, и Даша застыдилась. Размочила Дашины локоны, завитые накануне в парикмахерской, гладко расчесала волосы на прямой пробор и туго-натуго заплела две косы. На голову положила тонкий венок из колосьев и в косы вплела колосья. Синее платье украсила васильками. Дама Даша еще не разобралась, хорошо или плохо. Очень уж не похоже было на маскарадные костюмы других девушек. Но когда увидела себя в больших зеркалах Дворца, сама ахнула: «Ой, да я ли это?» Из синей пышноты юбки выступала тонюсенькая белоплечая девушка с гладкою золотою головкой.
Счастье началось с первой минуты. Едва поднялась по лестнице, наткнулась на Сережу. Он сразу всех оставил, подошел прямо к Даше, и весь вечер они не разлучались. Лилась музыка, летали пестрые конфетти, качались воздушные шары, вокруг скользили девушки-цветы и девушки-звезды, кружились украинцы, черкесы, кудесники. Сережа был без маскарадного костюма. Да и зачем ему костюмироваться? Он был сам собою — прославленным передовиком, молодым красавцем, и что могло быть лучше этого? В конце бала он повел Дашу вниз, в зимний сад. Там стояли кадки с растениями. Сверху доносилась приглушенная и оттого особенно красивая музыка. Свет все время менялся: зажигались то красные, то зеленые, то оранжевые лампочки.
Сережино лицо то становилось таинственным, будто он смотрел из ночной глубины, то делалось хмельным и смелым от красного света, то золотилось, словно от солнца. В зеленоватом полусвете оно наклонилось к Даше, и прозвучали медленные, приглушенные слова:
— Так вот ты какая, Даша! — И тотчас лицо вспыхнуло дерзким, винным цветом, он засмеялся. — А ты знаешь, в который раз я повторяю про тебя эти слова? В четвертый. В первый раз сказал, когда ты ночью дежурила возле новой стерженщицы. Второй раз — когда ты не стала ходить со мной из-за того, что я тебя подержал за руку. В третий раз — когда ты убегала от меня по снегу.
И опять все залило зеленовато-голубой волной. Деревья поднимались будто с морского дна. Сережа наклонился еще ниже, сказал еще глуше и медленнее:
— А в четвертый раз повторяю сегодня: так вот ты какая, Даша — золотой колосок!..
После новогоднего бала они часто бывали вместе, но Даша все робела ходить вдвоем и всегда подбирала компанию. И вдруг Сережа словно забыл о ней. Сперва она объясняла это занятостью, потом забеспокоилась. Недавно она больше часа караулила его, а когда он вышел из проходной, сделала вид, словно повстречались случайно. Он обрадовался, подошел и сказал серьезно:
— Ты меня, Даша, ни в чем не подозревай. Закрутило меня: выступления, совещания, экзамены в техникуме. А главное — сам я сейчас не в себе… Я не я хожу… Обойдется — опять будем вместе.
Сказал — и снова исчез…
Даша тревожно кружилась аллеями, и так же тревожно кружились ее мысли: «Нет, видно, не любит, видно, не всерьез. Если я люблю, так и встала утром — об нем думаю и легла вечером — об нем! Не любит. Однако и не из тех он, чтобы бросаться словами. Что скажет, то и верно. А может, любил — разлюбил? То и случилось, чего я боялась? Что же мне делать?! Что же делать? Уяснить надо, понять! Как увижу его, затороплюсь, будто и не ждала! Остановит, скажу — проходила, мол, мимо. Заговорит — отвечать для началу стану сурово. Лишь бы не подумал, что набиваюсь».
Наконец она увидела Сережу. Он вышел, наклонив голову, пристально глядя себе под ноги. «Что же это? И ходить стал не по-своему! И сам на себя не похож!»
Даша забыла про свои намерения: не сделала независимого вида, не заторопилась, стояла и глядела во все глаза.
«Что же он шею-то не закутал! Ведь снегом обдувает, И шея-то не его — длинная да худущая. Как на газетном портрете».
Она вырезала из «Правды» Сережин портрет и хранила в потайном месте. На портрете Сережа был худой, длинношеий, улыбался на одну сторону и выглядел лет на тридцать.
Сейчас он шел, подергивал тонкой шеей и улыбался про себя одним краем губ, горько, точь-в-точь как на портрете. Даша про себя ахнула: «Довели!.. Дофотографировали!» Хотела подойти к нему, но его нагнали рабочие. Издали увидела Синенького и кинулась:
— Говори, чего с Сережей?
— А, трагедия с комедией, — второпях бросил Синенький. — Твой герой-любовник — харакири!
— Чего, чего? — побежала за ним Даша.
— Наряды порвал, схлестнулся с директором. Эх, обидно!
Синенький ушел, а Даша все топталась в аллее. «Зачем не подошла? Что ж теперь? Ждать? Сколько ждать? Пойти к нему домой! Ой, как же это? — Она бывала у Василия Васильевича, но тогда она не знала Сережу, и все было просто. — А теперь ну как войдешь? Что скажешь при моей-то гордости? Но что мне гордость, есла над Сережей беда!»
И она решительно пошла к знакомому дому. Она постучала несколько раз, но никто не ответил. Она осторожно вошла. В пустой кухне пахло горелым. Из большой кастрюли выползло перестоявшее, пузырчатое тесто и стекало на стол.
— Кто это, мама, вам позволил? — услышала Даша сердитый Сережин голос за дверной занавеской. — Вы не поденщица ходить на постирушки по чужим людям! Чтоб этого больше не было! Обойдемся.
— Так ведь как обойтись? — Даша узнала голос его матери. — Ты денег не приносишь. Мы картошкой обойдемся, а Толик? Ему без масла нельзя!
Потом стало тихо, только скрипнула дверца шкафа, и вдруг почти крик:
— Нате! Продайте! Все продавайте! — Даша вытянула голову и глянула в щель меж занавесками. Что-то коричневое пролетело и распласталось на кровати Толика.
Даша подошла поближе к щели. — И это продавайте!
Сережа схватил из шифоньера и швырнул через всю комнату знакомое, красивое светло-серое. Тот самый макинтош!
Сережина мать заплакала:
— Да что ж это ты? Кричишь! Швыряешь! Ты б лучше получку приносил.
— Все продам, а двести рублей не возьму. Даром буду работать!
Из своей комнаты вышел Василий Васильевич. Глаза его часто мигали, добродушное лицо было багровым, и усы от этого казались еще белее и больше.
«Выпивши», — поняла Даша.
— Разбушевались, — успокоительно сказал Василий Васильевич, поднял Сережин макинтош, осторожно встряхнул и повесил обратно. — Ты, Настя, носом не хлюпай. Отрегулируется. А что внук денег не берет, то правильно. Не в деньгах дело. Такого фрезеровщика не ценят!.. Я б на его месте и сам не взял.
Запах горелого становился все удушливее. Даша кинулась к плите. Она вытащила кастрюлю с кашей и вошла в комнату.
— Я стучалась, да вы не слышали. Я вошла — гляжу, каша пригорела. Я ее вынула.
— Даша? — удивился Сережа и тут же нахмурился. — Ты все слышала?
— Считай, что не слышала, если я тебе посторонняя, — тихо, но решительно заявила Даша. Ей тяжело было видеть Сережино смущение, она обернулась к Настасье Петровне. — Я Толику завтра домашнего масла принесу из маминой посылки. И масло и яички отличные, свои, не базарные. Здесь такого и не увидишь. На кухне тесто подошло. Подбивать или раскатывать?