— На карьер! Самого на песок, на карьер! Если не справляетесь здесь, сидите на карьере!

К таким очистительным вспышкам он прибегал часто в годы войны, реже в послевоенное время, и обычно они действовали подобно грозовому очищающему разряду. На этот раз разрядки не произошло.

— Я бумаг поднимать не буду и кричать на себя не позволю! — Сагуров вызывающе хлопнул дверью.

Бальган не мог успокоиться и ходил по комнате, ступая прямо по рассыпанным бумагам. «Работаю в нечеловеческих условиях! Отсутствие настоящего главного. Близорукий парторг. Грининские подкопы в обкоме. Бахиревские подкопы здесь. И разболтанность коллектива — след прошлогодней анархии. Надо решительно брать в руки. Никаких послаблений!»

В эту минуту и позвонил ему Гуров.

Вальган вырос на пороге модельного цеха, стремительный, с застывшим лицом, с тем мелким трепетом в ресницах, ноздрях, губах, который бывает в листве притихшего леса в тяжелое предгрозье. С порога оглядел цех. Не работало четыре станка. Четким шагом он подошел к первому:

— Чей станок?

— Мой.

Он сам включил станок, взглянул в зрачки отвечавшему властным, парализующим волю взглядом.

— Становись к станку!

Так же быстро и твердо подошел к следующему.

— Чей станок? Становись к станку!

Ровный шум пущенного станка за спиной, в третий раз отчеканенная фраза:

— Чей станок?

В ответ медлительное, упрямое, будто сказанное вразвалку:.

— Ну, мой станок…

— Становись к станку!

Широкоплечий парень неподвижно стоял, набычившись.

— Кокиль отрабатывать все одно не стану,

— Фамилия?

— Ну, Луков фамилия!

Вальган отчеканил Гурову:

— Лукова отстранить от работы! — Увидел рядом знакомого мастера и приказал: — До конца смены замените у станка отстраненного Лукова!

Он хотел идти дальше, но Луков, тяжело дыша, подошел вплотную.

— За что ударил? — Так, наливаясь гневом и обидой, спрашивает мальчишка, получивший незаслуженного тумака. — Я Луков… Я сто пятьдесят процентов нормы верняком, окромя кокиля. Нормы поднимают, технологии не дают! За что ударил?

Сережа подошел и, волнуясь, сказал срывающимся, петушиным голосом:

— И верно, Семен Петрович. Лукова вовсе не за что! Это я вроде без вины виноват. Мой кокиль, мои нормы.

Похудевший, осунувшийся, он вытягивал тонкую, цыплячью шею, таращил недоуменные ореховые глаза, воображал себя близким Вальгану, влиятельным человеком, на что-то надеялся.

«Тоже защитник! — подумал Вальган. — Перебаловали». Почему-то вспоминалась строка из куплета: «Цыпленок тоже хочет жить».

— Становитесь к станку! Немедленно! — приказал он Сереже еще резче, чем другим.

«Цыпленок» жалко растерялся. Ореховые глаза стали круглыми, совсем глупыми, но все чего-то ждали, просили о чем-то: «Не ты ли меня называл: «Мой лучший фрезеровщик», «Гордость завода»? Ты же… ты… Или прав Гуров?»

Бессмысленность упорного взгляда раздражала Вальгана.

— Разговаривать будете не в рабочее время. Понятно?

Гудок некстати поплыл над цехом.

— Вот оно и нерабочее время, — криво улыбнулся Сережа.

Рабочие подходили к директору.

— Нельзя же, Семен Петрович.

— Шумим с кокилем, второй раз пересматриваются нормы, а мероприятия по механизации не выполняются.

— Луков правильно требует!

Кольцо рабочих смыкалось вокруг Вальгана. Он оглянулся, быстро вынул портсигар, протянул его, улыбаясь непобедимой своей улыбкой.

— Ну, раз перерыв, так угощайтесь! Не узнаю, не узнаю я модельщиков! С механизацией трудно — нам фонды задержали. Не сегодня-завтра отвоюю фонды. Это — дело дней! Из-за этого митинговать в разгар смены, ронять свое рабочее достоинство? Забыли, как мы с вами в войну заворачивали? В пургу, под брезентовыми крышами делали первоклассные машины!

Он спрятал портсигар и, продолжая говорить, быстрым взглядом скользнул по гурьбе рабочих, по проходу. Сережа понял: он хочет уйти от разговора. Кто же он? Тот заботливый, что, как друг, говорил с «лучшим фрезеровщиком». Или тот, кто минуту назад цыкнул, не разбираясь: «Встать к станку!»? Или, еще хуже, тот, двуликий, кто в глаза «лучший фрезеровщик», а за глаза «рваческие настроения пресекать»? Оборотень? Вот и сейчас обернется и уйдет. И останется в цехе все по-старому. В уме звучали слова Кондрата: «Ты заварил, ты и расхлебывай». Что ж, не хватит смелости расхлебать?

Вальган продолжал:

— Патриотизм был. Гордость была рабочая. Что же теперь?

Сережа упрямо нагнул голову.

— И теперь есть и патриотизм и гордость. Только время теперь не военное. Тогда надо было давать машины любыми средствами. Теперь время другое. Теперь одно средство — прогрессивная техника! Других средств нет!

Зазнавшийся юнец, поднятый директором, забыл свое место и осмеливался поучать директора. Вальган понял: «Гуров прав. Он здесь главный смутьян».

— Отбивают же охоту к рационализации, — сказал Синенький.

Вальган взглянул на щуплого паренька и вспомнил, что он лучший артист-комик и балалаечник заводской самодеятельности. Надо было сбить рабочих с тревожного тона.

— А, комик-балалаечник! — пошутил Вальган. — Краса и гордость самодеятельности! Он тоже изобретает?

Но Синенькому шутка не понравилась. Он нахмурился:

— Затеял, да бросил! Если у рабочих растет новаторский дух, так в руководителе этого духа должно быть в сто раз больше! Иначе что же получится?

— А то и получится, что у нас получилось, — подхватил Сугробин. — "Прогрессивной техникой ведает главный инженер. Был товарищ Бахирев, он хоть как мог поддерживал. Он хоть переживал с нами. Одно у нас бы-ло стремление. А у товарища Уханова никакого внимания.

Вальган обернулся к нему:

— Берешься судить? Ты под стол бегал, когда мы с Ухановым и с твоими старшими товарищами отстраивали завод! Кто тебя поднял? Коллектив! Кто из тебя сделал носителя прогрессивной техники? Коллектив сделал! Ты берешь на себя смелость всех поучать, а как ты сам стал работать? Министерского важнейшего заказа не выполнил до сих пор.

— Ли то митинговать, ли то работать! — подбавил Гуров. — Раньше изобретал приспособления и не такие делал заказы! Теперь ты к работе потерял интерес.

— Да. Потерял интерес. Ни наперехват, ни напоказ не хочу работать! Я для всего цеха могу… Я больше могу…

— Больших заработков требует, — сказал Гуров.

— Слышал я, что ты наряды отказываешься подписывать, — проговорил Вальган. — Зарплату отказываешься получать.

«Значит, все знает! — убедился Сережа. — Он сам всему Гурова научил. А я к нему за справедливостью!»

— Харыкари… — ухмыльнулся Гуров.

«Что это «харыкари»? — не понял Сережа. — А, это он про харакири. Это у японцев. От обиды сами себе ножом по животу».

Бархатный голос директора отозвался:

— Действительно харакири!

На лице у него Сережа увидел ухмылку Гурова. Вальган и Гуров — одно. Вальган умнее, но за словами, за рукопожатиями то же, то же самое равнодушие. Сережа вспомнил: «Обменный рубль Вальгана». И верно. Привлекали, привечали, ласкали, пока был нужен на показуху или наперехват, на разовый уникальный заказ. А когда душа вложена в большое дело, когда и помощь нужна большая, когда производство перестраивать, тогда «цыц»! Тогда «знай сверчок свой шесток». Я мелочь, обменный рубль! А я не сверчок, не мелочь, не рубль! Во мне старания не на рубль, не на разовый заказ, — на весь цех, на всю жизнь».

— Тебя коллектив учил, а ты, видно, у самураев решил учиться, — говорил Вальган. — Самураева честь тебе потребовалась!

— У меня чести больше, чем у самураев. — Голос Сережи слегка дрожал. — Только она у меня другая. Вот она, моя честь. Во фрезе. В кокиле. В прогрессивной технике.

Перед Вальганом стоял уже не тот цыпленок с длинной шеей, который полчаса назад растерянно попискивал в защиту Лукова. Взрослый усталый человек с твердым и нервным лицом смотрел в глаза директору. Вальган тотчас отметил перемену и сам тотчас переменил гон.