Она придвинула ему стакан. Он допил его, она сейчас наполнила его опять.

– Признайтесь…

– Признаюсь.

– Что тогда случилось там… в роще!.. Вы были так взволнованы. Скажите… удар!..

– Да, удар и… разочарование.

– Могло ли быть иначе: вы – и она, деревенская девочка!

Она гордо оправилась, взглянула на себя в зеркало и выправила кружево на рукавах.

– Что же там было? – спросила она, стараясь придать небрежность тону.

– Это не моя тайна! – сказал он, будто опомнившись.

– Oh, je respecte les secrets de famille…[200] Пейте же!

Она придвинула стакан. Он отпил глотка два.

– Ах! – вздохнул он на всю комнату. – Нельзя ли отворить форточку!.. Мне тяжело, больно!

– Oh, je vous comprends! – Она бросилась отворять форточку. – Voilà des sels, du vinaigre de toilette…[201]

– Нет, благодарю! – говорил он, махая платком себе в лицо.

– Как вы были тогда страшны! Я кстати подоспела, не правда ли? Может быть, без меня вы воротились бы в пропасть, на дно обрыва! Что там было, в роще!.. а?

– Ах, не спрашивайте!

– Buvez donc![202]

Он лениво отпил глоток.

– Там, где я думал… – говорил он, будто про себя, – найти счастье… я услыхал…

– Что? – шепотом спросила она, притаив дыхание.

– Ах! – шумно вздохнул он, – отворить бы двери!

– Там был… Тушин – да?

Он молча кивнул головой и выпил глоток вина.

Злая радость наполнила черты ее лица.

– Dites tout.[203]

– Она гуляла задумчиво одна… – тихо говорил он, а Полина Карповна, играя цепочкой его часов, подставляла свое ухо к его губам. – Я шел по ее следам, хотел наконец допроситься у ней ответа… она сошла несколько шагов с обрыва, как вдруг навстречу ей вышел…

– Он?

– Он.

– Я это знала, оттого и пошла в сад… О, я знала, qu’il у a du louche![204] Что же он?

– Здравствуйте, говорит, Вера Васильевна! здоровы ли вы?..

– Лицемер! – сказала Крицкая.

– Она испугалась…

– Притворно!

– Нет, испугалась непритворно, а я спрятался – и слушаю. «Откуда вы? – спрашивает она, – как сюда попали?» – «Я, говорит, сегодня приехал на два дня, чтобы завтра, в день рожденья вашей сестры… Я выбрал этот день…»

– Eh bien?[205]

– Eh bien! «решите, говорит, Вера Васильевна: жить мне или нет!»

– Ou le sentiment va-t-il se nicher![206] – в этом дубе! – заметила Полина Карповна.

– «Иван Иванович!» – сказала Вера умоляющим голосом. «Вера Васильевна! – перебил он, – решите, идти мне завтра к Татьяне Марковне и просить вашей руки или кинуться в Волгу!..»

– Так и сказал?

– Как напечатал!

– Mais il est ridicule![207] что же она: «Ах, ох!»?

– «Нет, Иван Иванович, дайте мне (это она говорит) самой решить, могу ли я отвечать вам таким же полным, глубоким чувством, какое питаете вы ко мне. Дайте полгода, год срока, и тогда я скажу – или нет, или то да, какое…» Ах! какая духота у вас здесь! нельзя ли сквозного ветра? («не будет ли сочинять? кажется, довольно?» – подумал Райский и взглянул на Полину Карповну).

На лице у ней было полнейшее разочарование.

– C’est tout?[208] – спросила она.

– Oui![209] – сказал он со свистом. – Тушин, однако, не потерял надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфеньки, приедет узнать ее последнее слово, и пошел опять с обрыва через рощу, а она проводила его… Кажется, на другой день надежды его подогрелись, а мои исчезли навсегда.

– И все! А тут бог знает что наговорили… и про нее, и про вас! Не пощадили даже и Татьяну Марковну, эту почтенную, можно сказать, святую!.. Какие есть на свете ядовитые языки!.. Этот отвратительный Тычков…

– Что такое про бабушку? – спросил тихо Райский в свою очередь, притаив дыхание и навострив ухо.

Он слышал от Веры намек на любовь, слышал кое-что от Василисы, но у какой женщины не было своего романа? Что могли воскресить из праха за сорок лет? какую-нибудь ложь, сплетню? Надо узнать – и так или иначе – зажать рот Тычкову.

– Что такое про бабушку? – тихо и вкрадчиво повторил он.

– Ah, c’est degoutant.[210] Никто не верит, все смеются над Тычковым, что он унизился расспрашивать помешавшуюся от пьянства нищую… Я не стану повторять…

– Я вас прошу… – нежно шептал он.

– Вы хотите? – шептала и она, склонясь к нему, – я все сделаю – все…

– Ну, ну!.. – торопил он.

– Эта баба – вон она тут на паперти у Успенья всегда стоит – рассказывала, что будто Тит Никоныч любил Татьяну Марковну, а она его…

– Я это знаю, слышал… – нетерпеливо перебил он, – тут еще беды нет…

– А за нее сватался покойный граф Сергей Иваныч…

– Знаю и это, она не хотела – он женился на другой, а ей не позволили выйти за Тита Никоныча. Вот и вся история. Ее Василиса знает…

– Mais non![211] не все тут… Конечно, я не верю… это быть не может! Татьяна Марковна!

– Что же пьяная баба еще рассказывает? – допытывался Райский.

– Что… в одну ночь граф подстерег rendez-vous[212] Татьяны Марковны с Ватутиным в оранжерее… Но такое решительное rendez-vous… Нет, нет… – Она закатилась смехом. – Татьяна Марковна! Кто поверит!

Райский вдруг стал серьезно слушать. У него проснулись какие-то соображения в голове и захватило дух от этой сплетни.

– Дальше? – тихо спросил он.

– Граф дал пощечину Титу Никонычу…

– Это ложь! – вскочив с места, перебил Райский. – Тит Никоныч джентльмен… Он не вынес бы этого…

– И я говорю «ложь»! – проворно согласилась Крицкая. – Он и не вынес… – продолжала она, – он сбил с ног графа, душил его за горло, схватил откуда-то между цветами кривой, садовничий нож и чуть не зарезал его…

Райский изменился в лице.

– Ну? – спросил он, едва дыша от нетерпения.

– Татьяна Марковна остановила его за руку: «Ты, говорит, дворянин, а не разбойник – у тебя есть шпага!» и развела их. Драться было нельзя, чтоб не огласить ее. Соперники дали друг другу слово: граф – молчать обо всем, а тот – не жениться… Вот отчего Татьяна Марковна осталась в девушках… Не подло ли распускать такую… гнусную клевету!

Райский от волнения вздохнул всей грудью.

– Видите, что это… ложь! – сказал он, – кто мог видеть и слышать их?

– Садовник спал там где-то в углу и будто все видел и слышал. Он молчал, боялся, был крепостной… А эта пьяная баба, его вдова, от него слышала – и болтает… Разумеется, вздор – кто поверит! я первая говорю: ложь, ложь! эта святая, почтенная Татьяна Марковна!.. – Крицкая закатилась опять смехом и вдруг сдержалась. – Но что с вами? Allons donc, oubliez tout! Vive la joie![213] – сказала она. – Что вы нахмурились? перестаньте. Я велю еще подать вина!

– Нет, нет, я боюсь…

– Чего, скажите!.. – томно спросила она.

– Дурно сделается… я не привык пить! – сказал он и встал с места. И она встала.

– Прощайте, навсегда…

– Куда! Нет, нет!

– Я бегу от этих опасных мест, от обрывов, от пропастей!.. Прощайте, прощайте!..

Он схватил шляпу и быстро ушел. Она осталась, как окаменелая, потом проворно позвонила.

– Коляску мне! – сказала она вошедшей девушке, – и одеваться – я еду с визитами!