Он думал все это, идучи молча подле нее и не зная, как вызвать ее на полную откровенность – не для себя уже теперь, а для ее спасения. Наконец он решил подойти стороной: нельзя ли ему самому угадать что-нибудь из ее ответов на некоторые прежние свои вопросы, поймать имя, остановить ее на нем и облегчить ей признание, которое самой ей сделать, по-видимому, было трудно, хотя и хотелось, и даже обещала она сделать, да не может. Надо помочь ей хитростью. Она теперь расстроена и – может быть – оплошает и обмолвится.
Он вспомнил, как напрасно добивался он от нее источника ее развития, расспрашивая о ее воспитании, о том, кто мог иметь на нее влияние, откуда она почерпнула этот смелый и свободный образ мысли, некоторые знания, уверенность в себе, самообладание. Не у француженки же в пансионе! Кто был ее руководителем, собеседником, когда кругом никого нет?
Так думал он подвести ее к признанию.
– Послушай, Вера, я хотел у тебя кое-что спросить, – начал он равнодушным голосом, – сегодня Леонтий упомянул, что ты читала книги в моей библиотеке, а ты никогда ни слова мне о них не говорила. Правда это?
– Да, некоторые читала. Что ж?
– С кем же читала, с Козловым?
– Иные – да. Он объяснял мне содержание некоторых писателей. Других я читала одна или со священником, мужем Наташи…
– Какие же книги ты читала с священником?
– Теперь я не помню… Святых отцов, например. Он нам с Наташей объяснял, и я многим ему обязана… Спинозу читали с ним… Вольтера…
Райский засмеялся.
– Чему вы смеетесь? – спросила она.
– Какой переход от святых отцов к Спинозе и Вольтеру! Там в библиотеке все энциклопедисты есть. Ужели ты их читала?
– Нет, куда же всех! Николай Иванович читал кое-что и передавал нам с Наташей…
– Как это вы до Фейербаха с братией не дошли… до социалистов и материалистов!..
– Дошли! – с слабой улыбкой сказала она, – опять-таки не мы с Наташей, а муж ее. Он просил нас выписывать места, отмечал карандашом…
– Зачем?
– Хотел, кажется, возражать и напечатать в журнале, не знаю…
– В библиотеке моего отца нет этих новых книг, где же вы взяли их? – с живостью спросил Райский и навострил ухо.
Она молчала.
– Уж не у того ли изгнанника, находящегося под присмотром полиции, которому ты помогала? Помнишь, ты писала о нем!..
Она, не слушая его, шла и молчала задумчиво.
– Вера, ты не слушаешь?
– А? нет, я слышу… – очнувшись, сказала она, – где я брала книги? Тут… в городе, то у того, то у другого…
– Волохов раздавал эти же книги… – заметил он.
– Может быть, и он… Я у учителей брала…
«Не учитель ли какой-нибудь, вроде monsieur Шарля?» – сверкнуло у него в уме.
– Что же Николай Иванович говорит о Спинозе и об этих всех авторах?
– Много, всего не припомнишь…
– Например? – добивался Райский.
– Он говорит, что это «попытки гордых умов уйти в сторону от истины», вот как эти дорожки бегут в сторону от большой дороги и опять сливаются с ней же…
– Еще что?
– Еще? – что еще? Теперь забыла. Говорит, что все эти «попытки служат истине, очищают ее, как огнем, что это неизбежная борьба, без которой победа и царство истины не было бы прочно…» И мало ли что он еще говорил!..
– А где «истина»? он не отвечал на этот Пилатов вопрос?
– Вон там, – сказала она, указывая назад на церковь, – где мы сейчас были!.. Я это до него знала…
– Ты думаешь, что он прав!.. – спросил он, стараясь хоть мельком заглянуть ей в душу.
– Я не думаю, а верю, что он прав. А вы? – повернувшись к нему, спросила она с живостью.
Он утвердительно наклонил голову.
– Зачем же меня спрашиваете?
– Есть неверующие, я хотел знать твое мнение…
– Я в этом, кажется, не скрывалась от вас, вы часто видите мою молитву…
– Да, но я желал бы слышать ее. Скажи, о чем ты молишься, Вера?
– О неверующих… – тихо сказала она.
– А я думал, о своей тревоге, об этой буре…
– Да… в этом – и моя тревога, и моя буря!.. – шептала она. Он не слыхал.
Проходя мимо часовни, она на минуту остановилась перед ней. Там было темно. Она, с медленным, затаенным вздохом, пошла дальше, к саду, и шла все тише и тише. Дойдя до старого дома, она остановилась и знаком головы подозвала к себе Райского.
– Послушайте, что я вам скажу… – тихо и нерешительно начала она, как будто преодолевая себя.
– Говори, Вера…
– Вы сказали… – еще тише начала она, – что самое верное средство против… «бури»… это не ходить туда…
Она показала к обрыву.
– Да, вернее этого нет.
– Я хотела просить вас…
Она остановилась, держа его за борт пальто.
– Я жду, Вера, – шептал и он, с легкой дрожью нетерпения и, может быть, тяжелого предчувствия. – Вчера я ждал только для себя, чтоб унять боль; теперь я жду для тебя, чтоб помочь тебе – или снести твою ношу, или распутать какой-то трудный узел, может быть, спасти тебя…
– Да, помогите… – сказала она, отирая платком выступившие слезы, – я так слаба… нездорова… сил у меня нет…
– Не поможет ли лучше меня бабушка? Откройся ей, Вера; она женщина, и твое горе, может быть, знакомо ей…
Вера, зажав глаза платком, отрицательно качала головой.
– Нет, она не такая… она ничего этого не знала…
– Что же я могу сделать!.. скажи все…
– Не спрашивайте меня, брат. Я не могу сказать всего. Сказала бы все и бабушке, и вам… и скажу когда-нибудь…. когда пройдет… а теперь пока не могу…
– Как же я могу помочь, когда не знаю ни твоего горя, ни опасности? Откройся мне, и тогда простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит, может быть, затруднения, выведет на дорогу… Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от одного сознания становится легче. Ты сама не можешь: дай мне взглянуть со стороны. Ты знаешь, два ума лучше одного…
– Никакие умы, никакой анализ – не выведут на дорогу, следовательно, и говорить бесполезно! – почти с отчаянием сказала она.
– Как же я могу помочь тебе?
Она близко глядела ему в глаза глазами, полными слез.
– Не покидайте меня, не теряйте из вида, – шептала она. – Если услышите… выстрел оттуда… (она показала на обрыв) – будьте подле меня… не пускайте меня – заприте, если нужно, удержите силой… Вот до чего я дошла! – с ужасом сама прошептала она, закинув голову назад в отчаянии, как будто удерживала стон, и вдруг выпрямилась. – Потом… – тихо начала опять, – никогда об этом никому не поминайте, даже мне самой! Вот все, что вы можете сделать для меня: за этим я удержала вас! Я жалкая эгоистка, не дала вам уехать! Я чувствовала, что слабею… У меня никого нет, бабушка не поняла бы… Вы один… Простите меня!
– Ты хорошо сделала… – с жаром сказал он. – Ради Бога, располагай мною – я теперь все понял и готов навсегда здесь остаться, лишь бы ты успокоилась…
– Нет, через неделю выстрелы прекратятся навсегда… – прибавила она, отирая платком слезы.
Она сжала обе его руки и, не оглядываясь, ушла к себе, взбираясь на крыльцо тихо, неровными шагами, держась за перилы.
X
Прошло два дня. По утрам Райский не видал почти Веру наедине. Она приходила обедать, пила вечером вместе со всеми чай, говорила об обыкновенных предметах, иногда только казалась утомленною.
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа, потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
Он сидел на скамье у обрыва, ходил по аллеям, и только к полуночи у него прекращалось напряженное, томительное ожидание выстрела. Он почти желал его, надеясь, что своею помощью сразу навсегда отведет Веру от какой-то беды.
Но вот два дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять дней. Райский рассчитывал, что в день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку одну, – и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.