– А теперь уж оно не новость, и ты начинаешь скучать…

– Ах, нет, Ольга! Ты несправедлива. Ново, говорю я, и потому некогда, невозможно было образумиться. Меня убивает совесть: ты молода, мало знаешь свет и людей, и притом ты так чиста, так свято любишь, что тебе и в голову не приходит, какому строгому порицанию подвергаемся мы оба за то, что делаем, – больше всего я.

– Что же мы делаем? – остановившись, спросила она.

– Как что? Ты обманываешь тетку, тайком уходишь из дома, видишься наедине с мужчиной… Попробуй сказать это все в воскресенье, при гостях…

– Отчего же не сказать? – произнесла она покойно. – Пожалуй, скажу…

– И увидишь, – продолжал он, – что тетке твоей сделается дурно, дамы бросятся вон, а мужчины лукаво и смело посмотрят на тебя…

Она задумалась.

– Но ведь мы – жених и невеста! – возразила она.

– Да, да, милая Ольга, – говорил он, пожимая ей обе руки, – и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…

– Я не забыла ни стыда, ни воспитания, ни долга, – гордо ответила она, отняв руку от него.

– Знаю, знаю, мой невинный ангел, но это не я говорю, это скажут люди, свет, и никогда не простят тебе этого. Пойми, ради Бога, чего я хочу. Я хочу, чтоб ты и в глазах света была чиста и безукоризненна, какова ты в самом деле…

Она шла задумавшись.

– Пойми, для чего я говорю тебе это: ты будешь несчастлива, и на меня одного ляжет ответственность в этом. Скажут, я увлекал, закрывал от тебя пропасть с умыслом. Ты чиста и покойна со мной, но кого ты уверишь в этом? Кто поверит?

– Это правда, – вздрогнув, сказала она. – Слушай же, – прибавила решительно, – скажем все ma tante, и пусть она завтра благословит нас…

Обломов побледнел.

– Что ты? – спросила она.

– Погоди, Ольга: к чему так торопиться?.. – поспешно прибавил он.

У самого дрожали губы.

– Не ты ли, две недели назад, сам торопил меня? – спросила она, глядя сухо и внимательно на него.

– Да я не подумал тогда о приготовлениях, а их много! – сказал он, вздохнув. – Дождемся только письма из деревни.

– Зачем же дожидаться письма? Разве тот или другой ответ может изменить твое намерение? – спросила она, еще внимательнее глядя на него.

– Вот мысль! Нет; а все нужно для соображений; надо же будет сказать тетке, когда свадьба. С ней мы не о любви будем говорить, а о таких делах, для которых я вовсе не приготовлен теперь.

– Тогда и скажем, как получишь письмо, а между тем все будут знать, что мы жених и невеста, и мы будем видеться ежедневно. – Мне скучно, – прибавила она, – я томлюсь этими длинными днями; все замечают, ко мне пристают, намекают лукаво на тебя… Все это мне надоело!

– Намекают на меня? – едва выговорил Обломов.

– Да, по милости Сонечки.

– Вот видишь, видишь? Ты не слушала меня, рассердилась тогда!

– Ну, что, видишь? Ничего не вижу, вижу только, что ты трус… Я не боюсь этих намеков.

– Не трус, а осторожен… Но пойдем, ради Бога, отсюда, Ольга: смотри, вон карета подъезжает. Не знакомые ли? Ах! Так в пот и бросает… Пойдем, пойдем… – боязливо говорил он и заразил страхом и ее.

– Да, пойдем скорее, – сказала и она шепотом, скороговоркой.

И они почти побежали по аллее до конца сада, не говоря ни слова, Обломов, оглядываясь беспокойно во все стороны, а она, совсем склонив голову вниз и закрывшись вуалью.

– Так завтра! – сказала она, когда они были у того магазина, где ждал ее человек.

– Нет, лучше послезавтра… или нет, в пятницу или субботу, – отвечал он.

– Отчего ж?

– Да… видишь, Ольга… я все думаю, не подоспеет ли письмо?

– Пожалуй. Но завтра так приди, к обеду, слышишь?

– Да, да, хорошо, хорошо! – торопливо прибавил он, а она вошла в магазин.

«Ах, Боже мой, до чего дошло! Какой камень вдруг упал на меня! Что я теперь стану делать? Сонечка! Захар! франты…»