V

Обломов не знал, с какими глазами покажется он к Ольге, что будет говорить она, что будет говорить он, и решился не ехать к ней в среду, а отложить свидание до воскресенья, когда там много народу бывает и им наедине говорить не удастся.

Сказать ей о глупых толках людей он не хотел, чтоб не тревожить ее злом неисправимым, а не говорить тоже было мудрено; притвориться с ней он не сумеет: она непременно добудет из него все, что бы он ни затаил в самых глубоких пропастях души.

Остановившись на этом решении, он уже немного успокоился и написал в деревню к соседу, своему поверенному, другое письмо, убедительно прося его поспешить ответом, по возможности удовлетворительным.

Затем стал размышлять, как употребить это длинное, несносное послезавтра, которое было бы так наполнено присутствием Ольги, невидимой беседой их душ, ее пением. А тут вдруг Захара дернуло встревожить его так некстати!

Он решился поехать к Ивану Герасимовичу и отобедать у него, чтоб как можно менее заметить этот несносный день. А там, к воскресенью, он успеет приготовиться, да, может быть, к тому времени придет и ответ из деревни.

Пришло и послезавтра.

Его разбудило неистовое скаканье на цепи и лай собаки. Кто-то вошел на двор, кого-то спрашивают. Дворник вызвал Захара. Захар принес Обломову письмо с городской почты.

– От Ильинской барышни, – сказал Захар.

– Ты почем знаешь? – сердито спросил Обломов. – Врешь!

– На даче всё такие письма от нее носили, – твердил свое Захар.

«Здорова ли она? Что это значит?» – думал Обломов, распечатывая письмо.

«Не хочу ждать среды (писала Ольга): мне так скучно не видеться подолгу с вами, что я завтра непременно жду вас в три часа в Летнем саду».

И только.

Опять поднялась было тревога со дна души, опять он начал метаться от беспокойства, как говорить с Ольгой, какое лицо сделать ей.

– Не умею, не могу, – говорил он. – Поди, узнай у Штольца!

Но он успокоил себя тем, что, вероятно, она приедет с теткой или с другой дамой – с Марьей Семеновной, например, которая так ее любит, не налюбуется на нее. При них он кое-как надеялся скрыть свое замешательство и готовился быть разговорчивым и любезным.

«И в самый обед: нашла время!» – думал он, направляясь, не без лени, к Летнему саду.

Лишь только он вошел в длинную аллею, он видел, как с одной скамьи встала и пошла к нему навстречу женщина под вуалью.

Он никак не принял ее за Ольгу: одна! быть не может! Не решится она, да и нет предлога уйти из дома.

Однако ж… походка как будто ее: так легко и быстро скользят ноги, как будто не переступают, а движутся, такая же наклоненная немного вперед шея и голова, точно она все ищет чего-то глазами под ногами у себя.

Другой бы, по шляпке, по платью, заметил, но он, просидев с Ольгой целое утро, никогда не мог потом сказать, в каком она была платье и шляпке.

В саду почти никого нет; какой-то пожилой господин ходит проворно: очевидно, делает моцион для здоровья, да две… не дамы, а женщины, нянька с двумя озябшими, до синевы в лице, детьми.

Листья облетели; видно все насквозь; вороны на деревьях кричат так неприятно. Впрочем, ясно, день хорош, и если закутаться хорошенько, так и тепло.

Женщина под вуалью ближе, ближе…

– Она! – сказал Обломов и остановился в страхе, не веря глазам.

– Как, ты? Что ты? – спросил он, взяв ее за руку.

– Как я рада, что ты пришел, – говорила она, не отвечая на его вопрос, – я думала, что ты не придешь, начинала бояться!

– Как ты сюда, каким образом? – спрашивал он, растерявшись.

– Оставь; что за дело, что за расспросы? – Это скучно! Я хотела видеть тебя и пришла – вот и все!

Она крепко пожимала ему руку и весело, беззаботно смотрела на него, так явно и открыто наслаждаясь украденным у судьбы мгновением, что ему даже завидно стало, что он не разделяет ее игривого настроения. Как, однако ж, ни был он озабочен, он не мог не забыться на минуту, увидя лицо ее, лишенное той сосредоточенной мысли, которая играла ее бровями, вливалась в складку на лбу; теперь она являлась без этой не раз смущавшей его чудной зрелости в чертах.

В эти минуты лицо ее дышало такою детскою доверчивостью к судьбе, к счастью, к нему… Она была очень мила.

– Ах, как я рада! Как я рада! – твердила она, улыбаясь и глядя на него. – Я думала, что не увижу тебя сегодня. Мне вчера такая тоска вдруг сделалась – не знаю отчего, и я написала. Ты рад?

Она заглянула ему в лицо.

– Что ты такой нахмуренный сегодня? Молчишь? Ты не рад? Я думала, ты с ума сойдешь от радости, а он точно спит. Проснитесь, сударь, с вами Ольга!

Она, с упреком, слегка оттолкнула его от себя.

– Ты нездоров? Что с тобой? – приставала она.

– Нет, я здоров и счастлив, – поспешил он сказать, чтоб только дело не доходило до добыванья тайн у него из души. – Я вот только тревожусь, как ты одна…

– Это уж моя забота, – сказала она с нетерпением. – Лучше разве, если б я с ma tante приехала?

– Лучше, Ольга…

– Если б я знала, я бы попросила ее, – перебила обиженным голосом Ольга, выпуская его руку из своей. – Я думала, что для тебя нет больше счастья, как побыть со мной.

– И нет, и быть не может! – возразил Обломов. – Да как же ты одна…

– Нечего долго и разговаривать об этом; поговорим лучше о другом, – беззаботно сказала она. – Послушай… Ах, что-то я хотела сказать, да забыла…

– Не о том ли, как ты одна пришла сюда? – заговорил он, оглядываясь беспокойно по сторонам.

– Ах, нет! Ты все свое! Как не надоест! Что такое я хотела сказать?.. Ну, все равно, после вспомню. Ах, как здесь хорошо: листья все упали, feuilles d’automne[23] – помнишь Гюго? Там вон солнце, Нева… Пойдем к Неве, покатаемся в лодке…

– Что ты? Бог с тобой! Этакой холод, а я только в ваточной шинели…

– Я тоже в ваточном платье. Что за нужда. Пойдем, пойдем.

Она бежала, тащила и его. Он упирался и ворчал. Однако ж надо было сесть в лодку и поехать.

– Как ты это одна попала сюда? – твердил тревожно Обломов.

– Сказать, как? – лукаво дразнила она, когда они выехали на средину реки. – Теперь можно: ты не уйдешь отсюда, а там убежал бы…

– А что? – со страхом заговорил он.

– Завтра придешь к нам? – вместо ответа спросила она.

«Ах, Боже мой! – подумал Обломов. – Она как будто в мыслях прочла у меня, что я не хотел приходить».

– Приду, – отвечал он вслух.

– С утра, на целый день.

Он замялся.

– Ну, так не скажу, – сказала она.

– Приду на целый день.

– Вот видишь… – начала она серьезно, – я за тем звала тебя сегодня сюда, чтоб сказать тебе…

– Что? – с испугом спросил он.

– Чтоб ты… завтра пришел к нам…

– Ах ты, Боже мой! – с нетерпением перебил он. – Да как ты сюда-то попала?

– Сюда? – рассеянно повторила она. – Как я сюда попала? Да вот так, пришла… Постой… да что об этом говорить!

Она зачерпнула горстью воды и брызнула ему в лицо. Он зажмурился, вздрогнул, а она засмеялась.

– Какая холодная вода, совсем рука оледенела! Боже мой! Как весело, как хорошо! – продолжала она, глядя по сторонам. – Поедем завтра опять, только уж прямо из дома…

– А теперь разве не прямо? Откуда же ты? – торопливо спросил он.

– Из магазина, – отвечала она.

– Из какого магазина?

– Как из какого? Я еще в саду сказала, из какого…

– Да нет, не сказала… – с нетерпением говорил он.

– Не сказала! Как странно! Забыла! Я пошла из дома с человеком к золотых дел мастеру…

– Ну?

– Ну вот… Какая это церковь? – вдруг спросила она у лодочника, указывая вдаль.

– Которая? Вон эта-то? – переспросил лодочник.

– Смольный! – нетерпеливо сказал Обломов. – Ну что ж, в магазин пошла, а там?

– Там… славные вещи… Ах, какой браслет я видела!

– Не о браслете речь! – перебил Обломов, – что ж потом?

– Ну, и только, – рассеянно добавила она и зорко оглядывала местность вокруг.

– Где же человек? – приставал Обломов.

– Домой пошел, – едва отвечала она, вглядываясь в здания противоположного берега.

– А ты как? – говорил он.

– Как там хорошо! Нельзя ли туда? – спросила она, указывая зонтиком на противоположную сторону. – Ведь ты там живешь!

– Да.

– В какой улице, покажи.

– Как же человек-то? – спрашивал Обломов.

– Так, – небрежно отвечала она, – я послала его за браслетом. Он ушел домой, а я сюда.

– Как же ты так? – сказал Обломов, тараща на нее глаза.

Он сделал испуганное лицо. И она сделала нарочно такое же.

– Говори серьезно, Ольга; полно шутить.

– Я не шучу, право так! – сказала она покойно. – Я нарочно забыла дома браслет, a ma tante просила меня сходить в магазин. Ты ни за что не выдумаешь этого! – прибавила она с гордостью, как будто дело сделала.

– А если человек воротится? – спросил он.

– Я велела сказать, чтоб подождал меня, что я в другой магазин пошла, а сама сюда…

– А если Марья Михайловна спросит, в какой другой магазин пошла?

– Скажу, у портнихи была.

– А если она у портнихи спросит?

– А если Нева вдруг вся утечет в море, а если лодка перевернется, а если Морская и наш дом провалятся, а если ты вдруг разлюбишь меня… – говорила она и опять брызнула ему в лицо.

– Ведь человек уж воротился, ждет… – говорил он, утирая лицо. – Эй, лодочник, к берегу!

– Не надо, не надо! – приказывала она лодочнику.

– К берегу! человек уж воротился, – твердил Обломов.

– Пусть его! Не надо!

Но Обломов настоял на своем и торопливо пошел с нею по саду, а она, напротив, шла тихо, опираясь ему на руку.

– Что ты спешишь? – говорила она. – Погоди, мне хочется побыть с тобой.

Она шла еще тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой, склонив голову, глядя вниз или опять близко ему в лицо, и думала о другом.

– Послушай, Ольга, – заговорил он, наконец, торжественно, – под опасением возбудить в тебе досаду, навлечь на себя упреки, я должен, однако ж, решительно сказать, что мы зашли далеко. Мой долг, моя обязанность сказать тебе это.

– Что сказать? – спросила она с нетерпением.

– Что мы делаем очень дурно, что видимся тайком.

– Ты говорил это еще на даче, – сказала она в раздумье.

– Да, но я тогда увлекался: одной рукой отталкивал, а другой удерживал. Ты была доверчива, а я… как будто… обманывал тебя. Тогда было еще ново чувство…