– Какая мысль!.. – заговорил он с упреком и не договорил. Его поразило это предположение, потому что ему вдруг стало ясно, что это правда.

– Да, – подтвердила она, – вчера вам нужно было мое люблю, сегодня понадобились слезы, а завтра, может быть, вы захотите видеть, как я умираю.

– Ольга, можно ли так обижать меня! Ужели вы не верите, что я отдал бы теперь полжизни, чтоб услышать ваш смех и не видеть слез…

– Да, теперь, может быть, когда уже видели, как плачет о вас женщина… Нет, – прибавила она, – у вас нет сердца. Вы не хотели моих слез, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели…

– Да разве я знал?! – с вопросом и восклицанием в голосе сказал он, прикладывая обе ладони к груди.

– У сердца, когда оно любит, есть свой ум, – возразила она, – оно знает, чего хочет, и знает наперед, что будет. Мне вчера нельзя было прийти сюда: к нам вдруг приехали гости, но я знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может быть, дурно бы спали: я пришла, потому что не хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите, наслаждайтесь!..

И опять заплакала она.

– Я и так дурно спал, Ольга; я измучился ночь…

– И вам жаль стало, что я спала хорошо, что я не мучусь – не правда ли? – перебила она. – Если б я не заплакала теперь, вы бы и сегодня дурно спали.

– Что ж мне теперь делать: просить прощения? – с покорной нежностью сказал он.

– Просят прощения дети или когда в толпе отдавят ногу кому-нибудь, а тут извинение не поможет, – говорила она, обмахивая опять платком лицо.

– Однако, Ольга, если это правда? Если моя мысль справедлива и ваша любовь – ошибка? Если вы полюбите другого, а взглянув на меня тогда, покраснеете…

– Так что же? – спросила она, глядя на него таким иронически-глубоким, проницательным взглядом, что он смутился.

«Она что-то хочет добыть из меня! – подумал он, – держись, Илья Ильич!»

– Как «что же»! – машинально повторил он, беспокойно глядя на нее и не догадываясь, какая мысль формируется у ней в голове, как оправдает она свое что же, когда, очевидно, нельзя оправдать результатов этой любви, если она ошибка.

Она глядела на него так сознательно, с такой уверенностью, так, по-видимому, владела своей мыслью.

– Вы боитесь, – возразила она колко, – упасть «на дно бездны»; вас пугает будущая обида, что я разлюблю вас!.. «Мне будет худо», пишете вы…

Он все еще плохо понимал.

– Да ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю другого: значит, я буду счастлива! А вы говорите, что «предвидите мое счастье впереди и готовы пожертвовать для меня всем, даже жизнью»?

Он глядел на нее пристально и мигал редко и широко.

– Вон какая вышла логика! – шептал он. – Признаться, я не ожидал…

А она оглядывала его так ядовито с ног до головы.

– А счастье, от которого вы с ума сходите? – продолжала она. – А эти утра и вечера, этот парк, а мое люблю – все это ничего не стоит, никакой цены, никакой жертвы, никакой боли?

«Ах, если б сквозь землю провалиться!» – думал он, внутренне мучась, по мере того как мысль Ольги открывалась ему вполне.

– А если, – начала она горячо вопросом, – вы устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, от света; если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..

– Ольга, это невозможно! – перебил он с неудовольствием, отодвигаясь от нее.

– Отчего невозможно? – спросила она. – Вы говорите, что я «ошибаюсь, что полюблю другого», а я думаю иногда, что вы просто разлюбите меня. И что тогда? Как я оправдаю себя в том, что делаю теперь? Если не люди, не свет, что я скажу самой себе?.. И я иногда тоже не сплю от этого, но не терзаю вас догадками о будущем, потому что верю в лучшее. У меня счастье пересиливает боязнь. Я во что-нибудь ценю, когда от меня у вас заблестят глаза, когда вы отыскиваете меня, карабкаясь на холмы, забываете лень и спешите для меня по жаре в город за букетом, за книгой; когда вижу, что я заставляю вас улыбаться, желать жизни… Я жду, ищу одного – счастья, и верю, что нашла. Если ошибусь, если правда, что я буду плакать над своей ошибкой, по крайней мере, я чувствую здесь (она приложила ладонь к сердцу), что я не виновата в ней; значит, судьба не хотела этого, Бог не дал. Но я не боюсь за будущие слезы; я буду плакать не напрасно: я купила ими что-нибудь… Мне так хорошо… было!.. – прибавила она.

– Пусть же будет опять хорошо! – умолял Обломов.

– А вы видите только мрачное впереди; вам счастье нипочем… Это неблагодарность, – продолжала она, – это не любовь, это…

– Эгоизм! – досказал Обломов и не смел взглянуть на Ольгу, не смел говорить, не смел просить прощения.

– Идите, – тихо сказала она, – куда вы хотели идти.

Он поглядел на нее. Глаза у ней высохли. Она задумчиво смотрела вниз и чертила зонтиком по песку.

– Ложитесь опять на спину, – прибавила потом, – не ошибетесь, «не упадете в бездну».

– Я отравился и отравил вас, вместо того чтоб быть просто и прямо счастливым… – бормотал он с раскаянием.

– Пейте квас: не отравитесь, – язвила она.

– Ольга! Это невеликодушно! – сказал он. – После того, когда я сам казнил себя сознанием…

– Да, на словах вы казните себя, бросаетесь в пропасть, отдаете полжизни, а там придет сомнение, бессонная ночь: как вы становитесь нежны к себе, осторожны, заботливы, как далеко видите вперед!..

«Какая истина, и как она проста!» – подумал Обломов, но стыдился сказать вслух. Отчего ж он не сам растолковал ее себе, а женщина, начинающая жить? И как это она скоро! Недавно еще таким ребенком смотрела.

– Нам больше не о чем говорить, – заключила она, вставая. – Прощайте, Илья Ильич, и будьте… покойны; ведь ваше счастье в этом.

– Ольга! Нет, ради Бога, нет! Теперь, когда все стало опять ясно, не гоните меня… – говорил он, взяв ее за руку.

– Чего же вам надо от меня? – Вы сомневаетесь, не ошибка ли моя любовь к вам: я не могу успокоить вашего сомнения; может быть, и ошибка – я не знаю…

Он выпустил ее руку. Опять занесен нож над ним.

– Как не знаете? Разве вы не чувствуете? – спросил он опять с сомнением на лице. – Разве вы подозреваете?

– Я ничего не подозреваю; я сказала вам вчера, что я чувствую, а что будет через год – не знаю. Да разве после одного счастья бывает другое, потом третье, такое же? – спрашивала она, глядя на него во все глаза. – Говорите, вы опытнее меня.

Но ему не хотелось уже утверждать ее в этой мысли, и он молчал, покачивая одной рукой акацию.

– Нет, любят только однажды! – повторил он, как школьник, заученную фразу.

– Вот видите: и я верю в это, – добавила она. – Если же это не так, то, может быть, и я разлюблю вас, может быть, мне будет больно от ошибки и вам тоже; может быть, мы расстанемся!.. Любить два, три раза… нет, нет… Я не хочу верить этому!

Он вздохнул. Это может быть ворочало у него душу, и он задумчиво плелся за ней. Но ему с каждым шагом становилось легче; выдуманная им ночью ошибка было такое отдаленное будущее… «Ведь это не одна любовь, ведь вся жизнь такова… – вдруг пришло ему в голову, – и если отталкивать всякий случай, как ошибку, когда же будет – не ошибка? Что же я? Как будто ослеп…»

– Ольга, – сказал он, едва касаясь двумя пальцами ее талии (она остановилась), – вы умнее меня.

Она потрясла головой.

– Нет, проще и смелее. Чего вы боитесь? Ужели вы не шутя думаете, что можно разлюбить? – с гордою уверенностью спросила она.

– Теперь и я не боюсь! – бодро сказал он. – С вами не страшна судьба.

– Эти слова я недавно где-то читала… у Сю, кажется, – вдруг возразила она с иронией, обернувшись к нему, – только их там говорит женщина мужчине…

У Обломова краска бросилась в лицо.

– Ольга! Пусть будет все по-вчерашнему, – умолял он, – я не буду бояться ошибок.

Она молчала.

– Да? – робко спрашивал он.

Она молчала.

– Ну, если не хотите сказать, дайте знак какой-нибудь… ветку сирени…

– Сирени… отошли, пропали! – отвечала она. – Вон, видите, какие остались: поблеклые!

– Отошли, поблекли! – повторил он, глядя на сирени. – И письмо отошло! – вдруг сказал он.

Она потрясла отрицательно головой. Он шел за ней и рассуждал про себя о письме, о вчерашнем счастье, о поблекшей сирени.

«В самом деле, сирени вянут! – думал он. – Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.

Далее ему вдруг пришло в голову, что бы было, если б письмо это достигло цели, если б она разделила его мысль, испугалась, как он, ошибок и будущих отдаленных гроз, если б послушала его так называемой опытности, благоразумия и согласилась расстаться, забыть друг друга?

Боже сохрани! Проститься, уехать в город, на новую квартиру! Потянулась бы за этим длинная ночь, скучное завтра, невыносимое послезавтра и ряд дней все бледнее, бледнее…

Как это можно? Да это смерть! А ведь было бы так! Он бы заболел. Он и не хотел разлуки, он бы не перенес ее, пришел бы умолять видеться. «Зачем же я писал письмо?» – спросил он себя.

– Ольга Сергеевна! – сказал он.

– Что вам?

– Ко всем моим признаниям я должен прибавить еще одно…

– Какое?

– Ведь письмо-то было вовсе не нужно…

– Неправда, оно было необходимо, – решила она.

Она оглянулась и засмеялась, увидя лицо, какое он сделал, как у него прошел вдруг сон, как растворились глаза от изумления.

– Необходимо? – повторил он медленно, вперяя удивленный взгляд в ее спину. Но там были только две кисти мантильи.

Что же значат эти слезы, упреки? Ужели хитрость? Но Ольга не хитра: это он ясно видел.

Хитрят и пробавляются хитростью только более или менее ограниченные женщины. Они за недостатком прямого ума двигают пружинами ежедневной мелкой жизни посредством хитрости, плетут, как кружево, свою домашнюю политику, не замечая, как вокруг их располагаются главные линии жизни, куда они направятся и где сойдутся.