— Прекрасно! Следовательно, вы хотели бы, чтобы я — ради придания воспоминаниям романной формы — искажала главные детали или вообще не упоминала о них?

— Вы поступили бы правильно, особенно если они покажутся всем такими же…

— Такими же скучными, как вам? Не стесняйтесь, маркиз.

— Скучными? Нет, но этот граф…

— Замолчите, д'Эглемон, в ваших суждениях больше пристрастности, чем вы думаете… Граф вам никогда не нравился, потому вам и скучна его история. Я же верю в силу правды и рассказала, возможно, очень сухо, все, что касалось этого несчастного безумца. Я знаю, что его меланхоличный тон может повредить повествованию, но, если многие читатели охладеют к книге после того, как сидели вместе со мной у изголовья раненого графа, то некоторые не откажут во внимании, я даже надеюсь вернуть расположение тех, кто терпеливо дочитает до конца продолжение. Читатели простят автору сухость полудюжины глав, поняв, что они были совершенно необходимы… Вы ведь знаете…

— Да, я знаю, что вы не могли не рассказать о страдальце графе, что без него вы и ваши родители никогда не узнали бы самых важных в вашей жизни вещей.

— И что же?

— Хорошо, я признаю, что ваши дневники могут быть очень интересны… для вас и тех, кто хорошо вас знает… Но для публики?.. Это другое дело. Вот если однажды вам понадобится второе издание книги, я признаю свое поражение.

Не стоит говорить, что я продолжила писать, успокоенная судьбой множества более грустных и сухих произведений, еще более бесполезных, чем мое.

Глава II. Глава, которая оказалась бы скучнее, будь она длиннее

Я поспешила сообщить милорду Сидни о приключениях графа, которые он так жаждал узнать. Я заранее предвидела ответ милорда: он действительно был тем самым счастливым соперником спасенного нами самоубийцы. Сидни полагал, что убил его в Париже, а поскольку дрались они ночью, в Бордо граф остался неузнанным. Милорд был рад, что его противник остался жив, что же до господина де Керландека, сэр Сидни совершенно не сожалел, что отнял у того жизнь. Этот жестокий человек заслужил свою участь. Сидни обещал тотчас после возвращения рассказать мне, почему он так ненавидел капитана. «Но как странен мой характер, дорогая Фелисия! — добавлял он. — Объясните мне, если можете, почему я, так долго хранивший в душе страсть (в этом мы с графом похожи, хоть мое чувство и иного рода), сегодня почти равнодушен к этой женщине? Думаю, мы вполне сможем ее найти. Она родила от меня двоих детей: одного — до того, как ее похитил жестокий де Керландек; она была беременна вторым, когда этот висельник Робер напал на меня. Несколькими месяцами раньше я был бы счастлив узнать, что она, наконец, свободна!.. Любя меня и ненавидя мужа, она не отказалась бы простить смерть де Керландека в честном поединке, я ведь простил ей слабость, узнав, что она вышла замуж за того… кто…»

Однако я не хочу забегать вперед. Читателям следует знать, что госпожа де Керландек не возненавидела сэра Сидни и все содеянное им простила. Но он больше не любил эту женщину, вернее, полагал, что не любит, и уверял, что именно я излечила его от безумной страсти. Сэр Сидни просил меня узнать с помощью графа, что сталось с женщиной, рожденной на свет для того, чтобы вечно становиться причиной самых странных приключений. Мне показалось жестоким использовать бедного Робера в поисках, которые заставили бы его сердце снова кровоточить. Итак, я пообещала милорду сообщать все, что случайно узнаю от графа.

Несчастный был жив, но не выздоравливал. Д'Эглемон составлял мне компанию, удовлетворяя все желания, монсеньор не отходил от Сильвины. В дом приезжали с визитами: мы с радостью принимали друзей, вежливо отказывая чужим. Приближалась зима. Мы вернулись в Париж, увезя с собой бедного графа и взяв с него обещание, что он не покинет нас, пока не оправится от ран и не приведет в порядок расстроенные дела. Милорд Сидни, бывший близким другом министра иностранных дел, сумел закрыть дело о поединке в Бордо, решив его в пользу осужденного графа. Что касается несправедливостей, допущенных в отношении его отца-маркиза де***, милорд и монсеньор пообещали сделать все, что будет в их силах, чтобы исправить их, хотя это было очень непросто. Надежда придала мужества выздоравливавшему графу: его здоровье не улучшилось, но и не стало хуже, а это на тот момент было главным (поправиться совсем он не мог).

Глава III. О менее грустных вещах

На следующий день после возвращения в Париж к нам приехал с визитом милорд Кинстон. Прекрасная Солиньи только что покинула его, чтобы последовать за высоченным офицером в Гасконь: ради него она пожертвовала Парижем, Оперой, богатством, которое давал ей милорд, даже бриллиантами и нарядами, которые неуклюжий великан заставил ее продать.

Милорд не был особенно привередлив, но ему нужна была женщина. Он умирал от скуки, если его никто не развлекал и не помогал проматывать огромное состояние. Солиньи была сокровищем для избалованного англичанина, ее потерю трудно было восполнить, но мне показалось, что теперь Сильвина, видя в этом немалую выгоду, готова была утешить милорда. Он пытался завоевать мое расположение… но я дала ему понять, что не склонна к общению. Кинстон был честным человеком и близким другом сэра Сидни, он знал о его чувствах ко мне и сумел побороть искушение, решив завоевать Сильвину.

— Я устал от сумасбродок, — говорил он, с нежностью глядя на мою тетю, — они мне больше не подходят. Я хочу женщину, которая была бы не слишком хороша, но не имела дурной репутации в свете; возраст не имеет значения. Я не слишком часто занимаюсь любовью. Я обожаю застолье, мне скучно сидеть за едой напротив женщины, которая хороша лишь в постели. Я хочу, чтобы она умела думать, чтобы мы могли поговорить. Не вижу ничего плохого, если у нее будут ее любовники, — только любезные и образованные люди; с таким человеком, как я, любящая наслаждение женщина не сможет пресытиться, я буду покладист, не стану видеть лишнего, не стану ревновать, если меня будут обхаживать. Одним словом, я отношусь к неверности, как спартанцы относились к воровству: не пойман — не вор. Кроме того, я люблю тратить золото и стал бы презирать любовницу, которая не придумала бы тысячу разных способов расставания с ним; я…

— Но, милорд, вы только что, сами того не ведая, доказали нам, что являетесь любезнейшим из мужчин, а это нескромно!

— Ах, черт возьми, моя красавица, — отвечал, улыбаясь, толстый англичанин, покраснев от удовольствия, — испытайте же меня. Но что скажет, на это некий прелат?

— О, совсем ничего, уверяю вас. Я слишком долго держала его в рабстве, он остается со мной только из любезности. Я вижу, что он скучает…

— Браво, дорогая! Верните этого любезного господина обществу и позвольте мне заменить его. Это будет тем приятнее, что мой друг Сидни имеет серьезные намерения в отношении прекрасной племянницы. У нас будет английский дом — лучшая из всех сделок, что я заключал в жизни.

Сильвина не отвечала ни «да», ни «нет», но было очевидно, что она согласна. Я уже видела, как очень скоро толстяк Кинстон подпрыгнет от радости. Поцеловав нас обеих, он удалился с легкостью французского комедианта — веселый, расцветший от обещания счастья.

— О Боже, да я просто сумасшедшая, — сказала мне Сильвина, как только он вышел.

— Не настолько, не настолько!

— Но как я справлюсь с толстым любовником…

— Ну вот, вы уже раскаиваетесь! Вы ведь хорошо знаете милорда Кинстона, он не продавал вам кота в мешке, его слова — всего лишь смутные обещания.

— Конечно, но он толстый.

Последнее замечание было смешным, и я расхохоталась.